Виктор Шендерович - Изюм из булки

Торжественный вечер в Казани, посвященный пятидесятилетию Татарской АССР, должен был вести Борис Брунов, но то ли заболел, то ли случились у маэстро дела поважнее, — короче, в Казань полетел кто-то другой.

Тоже бывалый работник эстрады, сильно напрягать интеллект он не стал — и вышел на сцену во всем блеске профессиональной раскованности, с импровизаторским даром наперевес. И понесся вперед.

— Добрый вечер, добрый вечер, друзья! — заговорил он. — У вас в программках написано, что этот вечер будет вести Борис Брунов, но так уж получилось, что вести вечер буду я! Ну, как говорится, незваный гость хуже татарина…

Не услышав ожидаемой реакции на шутку, конферансье ненадолго задумался. Потом увидел в зале лица. Это были по преимуществу лица работников партийно-хозяйственного актива Татарской АССР.

Придя в сознание окончательно, труженик эстрадного цеха попросту сбежал со сцены.

Впрочем, иногда и в этой сомнительной профессии случаются большие человеческие удачи. Конферансье Милявский вел концерт, когда какой-то подвыпивший гегемон крикнул ему из зала:

— Про аборты расскажи!

И сам захохотал. Засмеялась и публика, что было воспринято солистом из партера как одобрение. Через минуту, набравшись куража, он снова выкрикнул свой чудесный текст:

— Про аборты расскажи!

Тут конферансье Милявский, дотоле смиренно несший свой крест, прервал монолог и печально сказал, обратившись к залу:

— Ну что я буду рассказывать про аборты? Я знаю про аборты, вы знаете про аборты…

И, направив палец точно в цель:

— Жаль, что его мама про них не знала!

Взрыв хохота. Разъяренный гегемон полез на сцену драться, появились дружинники… Когда общими усилиями хама взашей выталкивали из зала, Милявский сообщил оставшимся:

— А это называется — выкидыш…

А это называлось — «чёс».

Молодой Арканов «чесал» по стране с куплетистами Шуровым и Рыкуниным. Они ночевали в каком-то Доме колхозника, когда — в половине третьего ночи — Арканова разбудил стук в дверь.

На пороге стоял заплаканный Шуров.

— Аркадий, — всхлипывал Шуров. — Аркаша-а!

— Что случилось? — холодея, спросил Арканов. Обстоятельства, которые могут заставить немолодого мужчину, рыдая, стучаться в чужую дверь среди ночи, черной тучей пронеслись в писательской голове…

— Аркаша, — воскликнул Шуров, — какую книгу я прочел!

Евангелие в случае с Шуровым практически исключалось; впрочем, долго гадать Арканову не пришлось: заветную книгу артист прижимал к груди.

Это была «Хижина дяди Тома».

В конце шестидесятых денег в стране в обрез хватало на космос и Фиделя Кастро, а тут еще хоровое пение…

Изыскивая резервы экономии, министр культуры Фурцева с изумлением обнаружила, что под ее чутким руководством трудятся целых два казачьих хора. На ближайшей встрече с творческим активом это очевидное излишество и было приведено как пример расточительства.

— Зачем в одной стране два казачьих хора? — задала риторический вопрос товарищ министр. — Донские казаки, кубанские… Надо их объединить!

— Матушка, Екатерина Алексеевна! — взмолился знаменитый конферансье Смирнов-Сокольский. — Это не удалось сделать даже Деникину!

Говорят, довод подействовал.

Зиновий Гердт ездил за границу с начала пятидесятых, и у него накопилось там много знакомых. Среди них был японец, славист по специальности. Этот удивительный японец говорил по-русски, то есть он думал, что говорит по-русски, а сказать ему правду в Японии было некому. Впрочем, речь не о том.

Однажды при встрече Гердт спросил этого чудесного слависта, чем тот сейчас занимается.

— Пишу диссертацию, — ответил японец.

Гердт поинтересовался темой, и японец с поклоном ответил:

— Ранний Блок.

Гердт сначала немного испугался, а потом спросил: кому в Японии нужен Блок, тем более ранний? Милый японец немного подумал и ответил:

— Мне.

Некий молодой человек написал фортепианный концерт и пришел с ним к Шостаковичу. Захотелось поделиться.

Вежливый гений пригласил гостя к роялю — и молодой человек начал самовыражаться. Через полчаса гость нанес роялю последний аккорд и, весь в мыле, повернулся от клавиатуры. Шостакович сидел на диване, обхватив себя руками.

Исполнителю удалось произвести на гения сильное впечатление.

— Ну как? — спросил молодой человек.

— Очень хорошо, — забормотал Шостакович, — очень хорошо…

И неожиданно уточнил:

— Гораздо лучше, чем водку пить!

Кстати, о водке и музыке. Одно другому мешает не всегда, что, как говорят, вполне подтверждал пример самого Дмитрия Дмитриевича.

Рассказывают, что, живя в Доме творчества композиторов в Рузе, он пошел как-то в пристанционный буфет. Взял бутылку, но не пить же одному… Правильно оценив нерешительность в одинокой фигуре стоящего, рядом с Шостаковичем быстро возник человек. Человек тут же позвал третьего — и кворум был сооружен. Они встали к буфетной стойке, нарезали, разложили, налили…

— Ну, — сказал первый собутыльник Шостаковича и протянул руку. — Федор!

Они познакомились. Истинные имена и профессии двоих участников процесса история, разумеется, не сохранила, но важно, что оба они были местные работяги.

— А ты кто? — спросили Шостаковича. Шостакович замялся.

— Я композитор, — признался он наконец. Случилась пауза.

— Ну, ладно, — подытожил диалог собутыльник Шостаковича. — Не хочешь — не говори!

Тем не менее. На предложение быть третьим Дмитрий Дмитриевич мягко, но неизменно отвечал:

— Знаете, хотелось бы — первым…

Композитора Вениамина Баснера остановили на улице трое сограждан с насущной просьбой дать им рубль на продолжение банкета.

Баснер рубля не дал.

Сограждане были настроены миролюбиво и не стали композитора бить, но по национальному вопросу высказались обильно, после чего обнялись и пошли прочь, распевая:

— У незнакомого поселка, на безымянной высоте… Композитор Баснер рассказывал о происшествии с гордостью — как историю о народном признании…

Однажды в Ленинграде, в конце пятидесятых, в выходной день, на стоянке такси встретились, подойдя одновременно, артист Юрий Толубеев и некий гегемон с семьей.

— Ой! — сказал гегемон. — Я вас знаю.

Толубеев улыбнулся привычно и обаятельно. После выхода на экраны фильма «Дон Кихот» он, сыгравший Санчо Панса, стал всенародно знаменит.

— Маш! — сказал гегемон. — Ты узнаешь? Это же артист! Из кино!

Толубеев доброжелательно кивал, подтверждая догадку зрителя.

— Ой! — говорил гегемон, не в силах поверить своему счастью. — Вы же наш любимый артист! Вы просто не представляете! Да, Маш?