Виктор Михайлов - Повесть о чекисте

В огромном, теперь пустом, помещении механического цеха Тихонин и Рябошапченко сидели на выброшенном из конторки столе Лизхен. Сама она исчезла из цеха в первый же день организации лагеря. Она теперь секретарь Загнера, ходит упоенная властью, по-хозяйски покрикивая на служащих конторы. Так молча сидели на столе разные по возрасту и судьбе два человека — Тихонин и Рябошапченко, но мысли их были примерно одинаковы. Человек испытывает удовлетворение от дела своих рук. Вот они потрудились на совесть, перед ними дело их рук — разрушенный, опустошенный цех, а на душе ничего, кроме горького осадка.

— Ну ладно, Иван Александрович, — нарушил молчание Василий. — Все пройдет, как хвороба. Останутся только оспинки на сердце. Придут наши. Вернутся станки, эвакуированные на восток. А куда? Эти гады все подорвут, все уничтожат...

— Думаю, что всего они не подорвут... Он не допустит...

— Сколько за эти полгода я слышал от вас: «он приказал», «он дал задание», «он передал листовку», «он не допустит»... Кто? Кто приказал? Кто не допустит? Вы были командиром в этой борьбе. Я вам верил, и вы меня не обманули. Но вы говорите, что кто-то стоит за вами. Я спрашиваю: кто? Имею я на это право?

Рябошапченко повернулся к Василию, внимательно посмотрел на него, двигая желваками, вытянул губы, словно собираясь свистнуть, и поджал их вновь — такая у человека странная привычка, — затем сказал:

— Думаю, Василий, что ты имеешь на это право. Пришло время познакомить тебя с главой нашей группы. Он не чуждался грязной работы, он такой же, как ты, как я, солдат незримого фронта... Пойдем!

Рябошапченко слез со стола, еще раз с горечью окинул взглядом разрушенный, опустошенный цех и вышел, а за ним Тихонин.

Когда они стали подниматься на второй этаж Управления, Василия охватило тревожное предчувствие того, что должно было сейчас случиться...

Иван Александрович постучал в дверь кабинета. Получив разрешение, он сказал Тихонину:

— Чуток подожди здесь. — И ушел в кабинет.

— «Нет! Не может этого быть! — лихорадочно думал Василий. — Он только зашел к этой немецкой шкуре, чтобы доложить по службе. Он сейчас вернется, и мы пойдем к нему, к солдату... этого... фронта...» Волнуясь, он забыл, какого фронта.

Но дверь приоткрылась, и Рябошапченко выглянул в коридор:

— Зайди!

С плохо скрываемой неприязнью Василий перешагнул порог.

— Здравствуй, товарищ Тихонин! — сказал Гефт, протягивая ему руку.

Василий смущенно ответил на пожатие.

— Вот почему, Василий, я тебе мешал расправиться с «немецкой шкурой», — улыбнулся Рябошапченко. — С одной стороны — угроза провала у немцев, с другой — ненависть своих. Так вот и ходил человек по острию ножа... А ты «темную»...

— Знаешь, Иван Александрович, кто старое помянет... Настала пора, Василий, тебе уходить с завода. Пропуск я выпишу...

— Не надо, Николай Артурович, я и так уйду.

— Как же ты?

— Да уж так... Запросто... — Он улыбнулся.

— А куда уйдешь? — спросил Гефт. — Домой нельзя. Мы можем тебя взять с собой в тайник...

— Нет, я с вами не могу... У меня братишка меньшой, Колька... Мы вместе уйдем в Усатово, там живет тетка, у нее на огороде колодец, так мы этим колодцем в катакомбы...

— Что ж, хорошо. Желаю удачи! В день освобождения мы встретимся все возле дюка [42] Гефт имеет в виду памятник градоначальнику Одессы дюку де Ришелье. . У Потемкинской лестницы в шесть часов вечера. Приходи.

Гефт обнял Тихонина и проводил до двери.

Когда они остались одни, Николай сказал:

— Мне вручили командировочное предписание — маршбефель. Я назначен командиром дока. Отправляется он седьмого ночью. Получил на дорогу паек, думаю, что нам хватит. Забирай на Тенистую. Вот тебе, Иван Александрович, пропуск. Пора и тебе уходить. Связь через Юлю. Я приду восьмого утром. По сегодняшней сводке, наши войска ведут бои приблизительно в тридцати — сорока километрах от Одессы. Передай Валерию привет!..

— Николай Артурович, а как же с разминированием? — спросил Рябошапченко.

— Я сегодня дежурю. Загнер должен оставить мне ключи от сейфа. Постараюсь сделать все, что смогу. Если бы удалось спасти электростанцию...

— Ну, бывай!..

Рябошапченко взял перевязанный бечевкой пакет с продуктами и пошел к двери, но остановился, постоял, почмокал губами и вернулся:

— Давай, Коля, обнимемся!

Они обнялись.

— Восьмого утром ждем тебя. Помни, мы будем очень волноваться... Да! Если встретит меня начальство, спросят: куда? зачем?

— Скажешь, что инженер Гефт поручил тебе отнести к нему домой пакет с продуктами.

— До восьмого! — еще раз сказал Рябошапченко.

Тем временем Василий Тихонин действительно запросто ушел с завода. Он давно присмотрел плохо крепленную доску в заборе. По ту сторону шли железнодорожные пути и через каждые двадцать — тридцать метров несли охрану патрули. Маневровый паровоз, окутанный паром, шел по пути, подавая сигнал. Пользуясь как прикрытием облаком пара, Тихонин перебежал рельсы в каком-нибудь метре от паровоза и спрятался за будкой стрелочника. Затем, выждав момент, добрался до пакгауза, переждал и скрылся совсем...

Часов в пять вечера неожиданно для Николая к нему в кабинет явился Олег Загоруйченко.

— Не ждал? — спросил он от порога.

— Откровенно говоря, не ждал, — согласился Николай.

— Двадцать седьмого был реванш с Буанце, я думал, ты придешь в цирк, но так и не дождался...

— Началась эвакуация завода. Дел столько...

— Понимаю, — сказал он, усаживаясь в кресло. Было видно, что Загоруйченко что-то не договаривает, но выдержка ему изменила, и он в сердцах бросил:

— Илинич-то каков!! Обманул, мерзавец!.. В это воскресенье я пригласил его на дачу в Аркадию, посулил французский коньяк и шикарных девочек. Он дал слово, но не явился... В понедельник пошел к нему домой, а мне говорят: «Михаил Александрович еще в субботу уехал в Германию...» Как, спрашиваю, внезапно? «Нет, он неделю готовился!» Вот мерзавец! А мне обещал!..

— Ты к нему всей душой, а он... Действительно мерзавец, — не скрывая иронии, сказал Николай.

— А ты знаешь, что он за птичка, этот Илинич?

— Думаю, крупная, — высказал предположение Николай.

— Он работал на Канариса! Давно, с тридцать седьмого!..

— Ну, вряд ли... Кто это может знать... — желая вызвать его на откровенность, неопределенно сказал Николай.

— Кто может знать? — повторил Загоруйченко. — Кое-кто может! Когда Илинич — Михаил Октан редактировал орловскую газету «Речь», я был в Орле. И вот на банкете у коменданта города, в то время, как Илинич произносил тост, мне сказал один немецкий полковник: «Ловкач ваш соотечественник, служит и Гиммлеру и Канарису одновременно!»