Вячеслав Кондратьев - Отпуск по ранению

Володька ничего не ответил. Постепенно, из разговоров с разными людьми вырисовывалась у него Москва совсем другая, чем в первые дни, когда огорошил его Сергей "коктейль-холлом", когда увидел он там холеного Игорька, занимающего его, Володькино, место в институте и ничуть не стыдящегося того, что он не воюет. Да, Москва была спокойна, но настороженна и очень сосредоточенна. И люди работали по двенадцать часов, на скудном пайке, который в три дня "улопать можно", как говорил Егорыч. И Володька смотрел на москвичей уже другими глазами, начиная понимать, что жизнь их не так уж резко отличается от фронтовых будней. Тот же недоед, тот же труд невпроворот и смерть тоже вполне возможна - много было бомбежек зимой...

Так прошло несколько дней. Мать поглядывала на него, когда он возвращался домой, не то чтобы с осуждением, но с некоторым недоумением и наконец не выдержала:

- Мне кажется, отпуск ты проводишь не лучшим образом.

- Посоветуй лучший, - пожал он плечами.

- Я не знаю... Тебе там лучше, чем дома?

- Не обижайся мама, но, видимо, так. Я привык быть с людьми. Ну и там в разговорах незаметней проходит время, и не думаешь ни о чем.

- Я тоже стараюсь не думать о том, что нас ждет... Но я слабая женщина, Володя...

- Ты сильная, мама, - улыбнулся он. - Но ты не поняла меня. Я не боюсь возвращения на фронт. Мне не хочется думать сейчас о том, что было подо Ржевом. Понимаешь?

- Стараюсь понять, но... каждый день пить пиво... Прости, для интеллигентного человека это, на мой взгляд...

- Какой, к черту, я интеллигентный! - перебил ее Володька, усмехнувшись. Никому это не нужно сейчас, даже мешает...

- Я не согласна с тобой. Интеллигентный человек должен оставаться им всегда и везде, независимо от обстановки и обстоятельств. Даже вопреки им, если хочешь знать.

- Тебе легко рассуждать. Ты всю жизнь просидела в своем редакционном закутке с тремя литературными дамами. А я с детства на нашем марьинорощинском дворе, где не очень-то ценились хорошие манеры. Там для того, чтобы быть своим, требовалось нечто другое... Кстати, и в армии тоже, - Володька свернул цигарку и продолжил: - Знаешь, был у нас в полковой школе взводный, лейтенант Клименко. Бывший беспризорник, матерщинник жуткий, но свой в доску. Ребята его обожали. Мне тоже он нравился, и думалось, что таким вот командиром надо и быть, наверно...

- И ты стал подражать ему? От него и некоторые выражения, прорывающиеся у тебя?

- Ну, выраженьица-то у меня со двора, мама, - улыбнулся Володька.

- Раньше я их не слыхала.

- Разумеется. Дома я был пай-мальчик, но разве ты не помнишь, с какими фингалами я появлялся частенько. А ведь это были драки, хорошие драки...

- Ты говоришь об этом, словно о чем-то приятном...

- А было неплохо! Кстати, мама, вот это дворовое презрение к трусости очень сгодилось мне на фронте... понимаешь, струсить казалось страшнее смерти... - Володька задумался на миг, - и знаешь, как меня прозвали ребята? Володькой-лейтенантом. Чувствуешь в этом этакую солдатскую ласковость? Таким быть на войне легче, мама... А интеллигентность... - Он махнул рукой.

- Но скажи - "легче" это и лучше? - очень серьезно спросила мать.

- Наверно, - небрежно бросил Володька.

- И тебе нравилось это прозвище?

- Нравилось. А тебе нет?

- Мне трудно судить, ты же ничего не рассказываешь. - Мать сказала неуверенно, но он понял, что она не разделяет его "нравилось".

* * *

На площади Коммуны в середине скверика стояла зенитная батарея, а театр ЦДКА был весь перекрашен для маскировки, располосован черными линиями, намалеваны были фальшивые окна, и вид его был странен. Володька постоял, посмотрел и побрел дальше к парку, где находилась выставка трофеев немецкой техники, взятой в зимних боях под Москвой. Туда Володька и отправился, в родной парк ЦДКА, куда часто они ходили дворовой компанией, зимой - на каток, а летом просто так потолкаться среди народа около танцплощадки. На саму площадку танцевать ходил из них только Володька-Кукарача, потому так и был прозван. Нередко затевались тут и драки, о которых говорил он матери.

Парк был почти пуст, но к выставке, расположенной на бывшем катке, тянулся народ - в большинстве военные и подростки.

Володька со странным чувством глядел на немецкие танки, орудия, самолеты, машины - такие, казалось, неуязвимые подо Ржевом, но теперь выглядевшие совсем по-другому: разбитые, поломанные, покореженные, они уже были не страшны. Но... но чтобы все это уничтожить, нужны такие же орудия, такие же танки, такие же самолеты. Володька усмехнулся, вспомнив свой восторг при получении ППШ. Семьдесят два патрона! Можно разбить целый немецкий взвод! Одному! Вспомнил самодельные мишени, по которым хлестал очередями, и продырявленные пулями немецкие рожи, намалеванные им на листах газеты. Было здорово! А подо Ржевом мертвая деревня за полем и ни одного живого немца, по которому можно было стрелять из этого ППШ с семьюдесятью двумя патронами. А из деревни на них снаряды, мины, пулеметные очереди...

Около бронетранспортера на гусеничном ходу его кто-то спросил:

- У нас есть такие?

- Нет.

- Да, этот гад Гитлер готовился как следует, - вздохнул спросивший.

Володька прошел дальше, остановился около танка, и тут кто-то осторожно положил руку ему на плечо. Он обернулся.

- Володя, ты? - спросил его человек, которого он не сразу узнал.

- Я, - ответил Володька.

- Я - Мохов. Помнишь? Я учился с тобой в одном классе. А после седьмого ушел в техникум.

- Помню, Мохов. Привет, - Володька протянул руку.

Одно время они дружили, но потом как-то разошлись. Странноватый был Мохов. С класса пятого ходил он всегда в галстуке и белой рубашке, но пиджачок был плохонький, из чего-то перешитый, видимо, самой матерью. И поражал всех его идеальный пробор. Волосы он припомаживал чем-то, они блестели, и никто никогда не видел его растрепанным.

Сейчас он был худ, лицо в каких-то прыщах, но тщательно выбритое. Рубашка была ослепительна, пробор тоже, а черный галстук аккуратно завязан.

- С фронта? - спросил Мохов.

- Да, в отпуску. А ты работаешь, бронь?

- Да, на заводе, мастером цеха. Пацанами командую да девчонками. Скажи, что же случилось? Ведь в октябре многие думали...

- Что я знаю, Мохов? Барахтался в болотах подо Ржевом под тремя деревеньками. Вот и весь сектор обзора... Куришь? - вынул Володька кисет.

- Не курю... Техники не хватает на фронте?

- Хотелось бы побольше.

- Да... - вздохнул Мохов. - Работаем сейчас много. И знаешь, что удивительно? Организованней стали работать. Хотя все время чего-то не хватает, но дело идет... Если бы так работали, вот с таким же накалом до войны, было бы у нас всего навалом.

- Ну а как вообще жизнь? - спросил Володька.

- Трудная, Володя, - очень серьезно сказал Мохов. - Устаем все до невозможности. Даже не знаю, сколько еще можно выдержать такой темп. О зиме не спрашивай. Зима была очень тяжелой. Если вторая такой же будет... - он помолчал немного, потом добавил: - Я понимаю, на фронте тяжелей. Все это понимают, потому и работают так, выкладываясь до последнего... Как ты думаешь, надолго война?