Вячеслав Кондратьев - Отпуск по ранению

И утром не сразу ушло от него приснившееся, а когда ушло, то начало медленно наплывать предвосхищение того необыкновенного, что его ждет сегодня, - встречи с Тоней. И тут же резко зазвонил телефон, и Володька, неодетый, бросился в коридор.

- Это вы? Значит, правда, что вы есть на свете? Мне не приснилось? услышал он в трубке Тонин голос.

- Это я...

- Я совсем не спала... Приезжайте сейчас же. Хорошо? - И действительно, говорила она устало, измученным голосом.

- Еду, Тоня...

Когда Володька лихорадочно, как по тревоге, одевался, мать, слышавшая, конечно, краем уха его разговор, вошла к нему в комнату, остановилась и смотрела на него вопрошающим взглядом.

- Ты даже не будешь завтракать?

- Нет, мама... Я должен бежать.

И он бежал до трамвая, который потом нестерпимо медленно тащился до Самотеки. Так же бесконечно долго полз и троллейбус по Садовому кольцу. По Пироговке Володька опять бежал и только у Тониного дома приостановился, чтоб успокоить дыхание, но не простоял и минуты - бросился в парадное, буркнул сердитой лифтерше: "В шестнадцатую", - и запрыгал по ступеням.

Дверь была открыта, и Тоня стояла в проеме - бледная, с припухшими глазами.

- Наконец-то... - прошептала она и уткнулась ему в грудь. - Господи, что же это такое? Я думала - это радость, а это мука... Я совсем не могу без вас.

* * *

И полетели какие-то сказочно необыкновенные дни. Рано утром, кое-как второпях позавтракав, Володька несся на Пироговку, а там бешено крутились стрелки больших старинных часов, висящих на стене, и они не успевали оглянуться, как время неумолимо приближалось к роковым одиннадцати вечера, когда Володьке надо было уходить, чтоб успеть добраться домой до комендантского часа.

И последние минуты они стояли в прихожей, целовались, и Володька, с трудом отрывая от себя судорожно сцепленные Тонины руки, выходил на затемненную Пироговку, громадным усилием воли заставляя себя уходить все дальше и дальше от ее дома, и у него было такое ощущение, будто раскалывался мир на две половины, и в той половине, где не было Тони, ему страшно одиноко и бесприютно.

Из-за того, что ему хотелось поскорей заснуть, хотелось, чтоб быстрей прошла ночь и наступило утро, когда он опять побежит сближать расколотые миры, он, наоборот, очень долго не мог уйти в сон, и не помогали ни чтение, ни курево. Володька осунулся и выглядел сейчас не краше, чем когда вернулся из-под Ржева. Обедать домой он не приходил, а у Тони, после того как уничтожили они присланные ее отцом ко дню рождения продукты, остались в доме только кофе и галеты, да и было им как-то не до еды.

- Володя, - как-то раз сказала Тоня, когда они стояли в прихожей и часы отбивали одиннадцать, - неужели скоро наступит настоящее прощание? Неужели?

То, что это наступит, знали они оба. Потому и были так напряженно-лихорадочны их дни, потому-то и летели так минуты, часы, дни... И уже не однажды повторяла Тоня.

- Я думала, любовь - счастье, а она еще и мука.

Да, но это была сладкая мука, потому что каждое прикосновение друг к другу, не говоря уже о прощальных поцелуях в прихожей, доставляло им ни с чем не сравнимое, не изъяснимое никакими словами блаженство, горькая острота которого усугублялась неотвратимым приближением конца Володькиного отпуска.

Однажды Тоня повела его на Новодевичье кладбище - была годовщина смерти ее матери, и они долго бродили среди памятников, пока не добрались до скромной могилы. Тоня положила несколько цветков, купленных при входе, а Володька немного отошел от нее, чтоб оставить ее одну, и стал осматриваться.

Здесь смерть была благообразна, даже величественна и красива, а перед Володькиным взором маячили разбросанные по полю, окровавленные, полураздетые, то скрюченные, то распластанные, еще не захороненные русские ребята, его одногодки, которым жить бы и жить, если б не война.

Когда Тоня подошла к нему, он задумчиво произнес:

- Интересно, сколько тут могил?

- Почему тебя это заинтересовало?

- Так, - пожал плечами он, а сам подумал, что такое вот кладбище, на котором хоронят уже сотни лет, можно было заполнить после двух-трех "хороших" наступлений стрелковой дивизии.

На обратном пути, проходя мимо большого памятника, Володька усмехнулся.

- Ради такой груды мрамора и бронзы можно даже захотеть помереть. - Перез глазами стояли одинокие бугорки с фанерными звездами, которые попадались ему по всей дороге, которой он шел с передовой.

Тоня заметила и горечь слов, и боль в глазах.

- Ты что-то вспомнил?

- Да так, - нарочито небрежно ответил он и взял ее за руку.

- Пойдем.

Иногда они вместе ходили на Усачевский рынок и покупали один-два килограмма безумно дорогой картошки, и тогда Тоня командовала:

- Лейтенант Володька, вам сегодня наряд без очереди - чистить картошку.

- Есть наряд вне очереди. - И он отправлялся на кухню.

Правда, он очень скоро доказал Тоне, что чистить картошку в военное время - преступление. Ее надо варить в мундире.

Эту странную, почти семейную жизнь, только без ночей и близости, можно было бы назвать счастливой, если бы... Этих "если бы" было много. Первое и главное - это быстрота, с которой пробегали дни. Вторым "если бы" была Юлька. Потом - мать, с которой он не проводил и часа в день. Не был он и у матери Толи Кузнецова. Никак не мог решиться пойти к жене Степанова. Не очень-то ясно было с Сергеем, который, как сообщила ему мать, перешел на другую работу, где ему вроде бы дают бронь.

- Ты должен все написать Юле, - не раз говорила ему Тоня.

- Пока не могу. Понимаешь, если бы она была дома, не в армии, все было бы проще. Я сказал бы ей - и все... А сейчас... Это, знаешь, как ударить лежачего, - отвечал Володька, и она молча соглашалась с ним, но через несколько дней возвращалась опять к этому.

В отношении Володькиной матери, которая почти его не видела, Тоня была жестче.

- Ты находился с матерью больше половины своего отпуска. Остаток его - мой и только мой, - заявила она однажды. - А потом, ты знаешь, для меня сейчас отец, брат - все ушли на второй план, а они же на фронте. Это страшно эгоистично, но я ничего не могу с собой поделать. Для меня сейчас существуешь только ты, лейтенант Володька. Я спокойна, только когда ты со мной. Разве у тебя по-другому?

У Володьки было, наверное, немного по-другому. Он был мужчиной, и та полная поглощенность своими чувствами, то напряженное, но бездумное состояние, продолжавшееся целую неделю, как-то расслабляло его, и эта расслабленность была ему неприятна, потому как знал он, что ему надо собраться, решить все вопросы перед тем, что его ждет. И Тоня стала замечать, как временами он уходил в себя, задумывался, хмуря брови, и его взгляд становился отрешенным.

- Я вижу, с тебя сходит понемногу хмель, Володя, - сказала она, грустно покачивая головой.