Вячеслав Кондратьев - Отпуск по ранению

Июньский ранний рассвет уже с трех часов ночи начал высветлять окна, а к пяти луч солнца пробился к ним и золотой полосой лег на их счастливые, но осунувшиеся лица. Володька решил уходить в шесть - к семи он попадет домой, и "святая ложь" - попал в комендатуру - будет правдоподобна.

В прихожей Тоня протянула ему губы для поцелуя.

- Что ж ты боялась ночью? Разве ты не верила мне?

- Я не боялась. Просто было так хорошо, что большего не нужно.

Ровно в шесть спускался Володька по лестнице, стараясь прошмыгнуть незаметно мимо лифтерши, но она бдила и пробуравила своими глазками.

Он сел в перегруженный трамвай, долго висел на подножке, пока на следующей остановке не подвалило людей и они не втиснули его в вагон. Как ни был он рассеян и погружен в свои переживания, но не мог не заметить - другой народ катит в этом первом утреннем трамвае, чем тот, который ходит в дневные часы по улицам Москвы.

Спешила на заводы рабочая Усачевка - пожилые мужчины в спецодежде, бледные, уже с утра усталые женщины и невыспавшиеся подростки. У последних-то и слипались веки, дремали стоя, а кто сидел, спали по-настоящему - несытые, с совсем еще детскими лицами, но уже какими-то озабоченными, серьезными. И эти мальчишки, работнички ранние, несмотря на дрему, все же посматривали на раненую Володькину руку, на медаль, хоть и сдержанно, но все же с интересом с войны человек, с фронта... Трамвай дико визжал на поворотах, женщина вагоновожатая остервенело звонила каждоминутно без всякой надобности. Когда Володька сходил, то увидел ее лицо - оно было заплакано и искажено горем.

Он предполагал, что мать еще спит и ему удастся незаметно проскочить в свою комнату, но она встретила его в коридоре, видно, услышав, как он ворочал ключом.

- Мама... - начал было он.

- Тише, Володя, - сказала она шепотом. - В твоей комнате Юля.

- Что? - оторопел он.

- Ее вчера отпустили в увольнение. Вечер она провела со своими, а около двенадцати пришла к нам... Ты понимаешь, что при ней я не могла позвонить, и страшно волновалась. Мы ждали тебя до двух часов ночи.

Володька подошел к своей комнатке и тихонько приоткрыл дверь. Юля спала одетая, чуть прикрытая одеялом. На зареванном лице - гримаса страдания. Рот полуоткрыт, губы опущены вниз, как у обиженного ребенка. Его ударило жалостью, он постоял еще немного, а потом закрыл дверь.

- Она спит, - сказал он растерянно, войдя в комнату матери.

- Что ты намереваешься делать? - холодно спросила мать. - Продолжать ложь? - Она набила папиросу и закурила.

- Осталось всего немного. Я уеду, и все разрешится само собой... Мама, я скажу, что попал в комендатуру, возвращаясь от Сережки, - полувопросительно закончил он.

- Говори что угодно, но не вмешивай меня...

Володька искурил папиросу, изжевав весь мундштук, несколько раз прошелся по комнате туда-сюда, прежде чем решился идти к Юле. Когда он вошел, она лежала на спине с открытыми глазами, и ничего не дрогнуло на ее неподвижном лице.

- Ты проснулась? - промямлил он, но она ничего не ответила, продолжая глядеть на него каким-то невидящим взглядом. Он совсем смутился, начал переступать с ноги на ногу и наконец раскашлялся. - Ты что, не видишь? Это я. Меня задержали по дороге от Сергея...

- Это не ты, Володька, - каким-то пустым, безразличным тоном проговорила она. - Выйди, я приведу себя в порядок...

- До каких часов у тебя увольнение?

- Не все ли равно. Я сейчас уйду.

- Юлька, но нельзя же так! Ты ничего не знаешь...

- Я ничего не хочу знать. Выйди.

Володька вернулся в комнату матери.

- Юля почему-то решила, что ты встретил эту... Майю, кажется? Была у вас в классе такая пышная девочка, и что пропадаешь у нее, - сказала мать. Он ничего не ответил и опять засмолил папиросу.

Вошла Юля, бледная, подурневшая, в помятой гимнастерке и юбке, и опять Володьку ударило жалостью.

- До свиданья, - сказала она только Володькиной матери. - Я ухожу.

- Я провожу тебя, - поднялся он.

- Не хочу, - резко бросила Юля.

- Все равно провожу.

Они молча спустились по лестнице, молча шли по улице. Когда они сходили с тротуара, Володька хотел поддержать ее за локоть, но она вырвала руку.

- Не дотрагивайся до меня!

Так в молчании они дошли до ее дома, и только тут, приостановившись, Юля дрожащим голосом сказала:

- Как ты мог.... с этой дрянью. Она же чуть ли не с восьмого класса...

- Да не встречался я ни с какой Майкой! Я напишу тебе...

- Все равно ты продал меня. - Она круто повернулась и вошла в парадное.

Возвратясь домой, Володька принялся строчить большое письмо, стараясь объяснить ей (да и себе тоже), что произошло с ним, предлагая ей остаться друзьями, не обрывать то, что у них было, но письмо не получалось, выходило вымученным, холодным, и Володька разорвал написанное.

* * *

Встреча с Сергеем произошла опять на той же квартире в Троицком переулке. Когда они говорили по телефону, договариваясь о встрече, Володьку поразил голос Сергея. Что-то у него случилось, подумал он. Но, встретившись, он ничего не заметил на лице Сережки - оно было спокойно и лишь очень сосредоточенно. Он довольно рассеянно слушал Володьку, рассказывавшего о неожиданном приходе Юли и о сцене, которая произошла.

- Ну и что же? У Юльки, по-моему, был какой-то роман, пока ты был в армии, теперь у тебя. Подумаешь, - небрежно высказался Сергей, не придавая всему этому значения.

- Мама часто мне твердила, что ее счастье и ее беда в том, что она воспитана на святой русской литературе... Я тоже в том же грешен, - заметил Володька.

- Думаю, что здесь больше беды... Слишком много психологии и "проклятых вопросов". Русская литература не смогла воспитать цельного, рационального человека. Она создала либо фанатиков, либо лишних людей, - заявил Сергей. Кстати, мы спорили с тобой об этом еще на заре туманной юности. Помнишь?

- Помню. Но ты был не прав тогда, как и сейчас. Русская литература воспитала человека, которому очень трудно быть подлецом...

- Возможно, возможно... Прости, Володька, но мне что-то не до дискуссий. Я позвал тебя по другому поводу... Вот прочти. - Сергей вынул из бокового кармана пиджака конверт. - Это от отца... - и отдал Володьке.

"Дорогой Сережа! Не знаю, получил ли ты то, о чем писал. Не знаю - нужно ли это вообще. Без твоей помощи я как-нибудь проживу здесь, и главное не во мне. Я чувствую, ты в страшном разладе и тебе трудно. Я хочу, Сережа, чтоб ты был со всеми, чтоб моя судьба никак не была помехой твоему великому гражданскому долгу. Страна в огромной беде..."

Дальше следовали обычные в письмах слова: вопросы о здоровье, приветы Любе и знакомым...

Володька прочел... Своего отца он не помнил, тот погиб в служебной командировке на Украине, случайно заехав в деревню, занятую махновцами. Поэтому слово "отец", понятие "отец" было у него чем-то большим, почти святым, и, как он ни любил мать, он знал, что отца любил бы больше... И сейчас, прочитав это письмо, он раскашлялся, стараясь выпершить подкативший к горлу ком.