Вячеслав Кондратьев - Отпуск по ранению

Володька задумался.

- Ну что, говорила я, что не пущу тебя больше под этот Ржев! - ликующе воскликнула Тоня.

- И долго ты уговаривала своего отца? - спросил он.

- Я не уговаривала! Я рассказала ему все. Все, все! И он понял, что я и вправду не могу без тебя!

- Что ты решишь? - напряженно спросила мать.

- Что тут решать? - как-то неуверенно произнес Володька. - Наверно, надо согласиться...

- Да, Володя. - Мать опустилась на стул. - Даже не знаю, как это выразить? Но понимаешь - мне будет легче.

- Понимаю, мама.

- Не будет той неизвестности, которая мучила меня, - продолжала она

- Только не смей раздумывать! Ты убьешь меня и мать! - сказала Тоня, заметив в нем нерешительность.

- Почему я могу раздумать? - усмехнулся Володька.

- Потому... потому, что ты какая-то странная смесь рефлектирующего интеллигента с марьинорощинской шпаной. И от тебя можно всего ожидать.

Мать слабо улыбнулась, а Володька стал завертывать цигарку.

- Вообще-то... это вроде поступления в институт по блату... - начал Володька, но Тоня перебила:

- Вот видите, Ксения Николаевна! Я права!

- Володя, ты же поедешь на фронт... - В глазах матери была мольба. - В боевую часть...

- Мама, в самой-пресамой боевой части имеются тылы - одни подальше, одни поближе...

- Ну и что здесь такого! Какое-то время ты не будешь на этом, как ты его называешь, "передке". Десятки тысяч военных служат вообще в Москве и вообще еще не воевали, - сказала Тоня.

- А ты воевал... И хотя ты почти ничего не рассказывал мне, я поняла, что довелось тебе там... Этот ватник, до которого ты не разрешал мне дотронуться... Разве я не догадалась, что на нем чужая кровь... - Мать нервно закурила, и ее рука, держащая папиросу, слегка дрожала.

Володька молчал... Для него самого "случай" с немцем не имел уже того значения, как-то стерся из памяти. Точнее, он стер его сам, потому как знал и понимал неизбежность этого на войне, знал, что и впереди у него будет то же самое, но для матери? Для матери это, наверно, совсем другое, и ему было нехорошо, что мать догадалась.

- Я видела - ты вернулся совсем другим, - добавила мать, поднялась и отошла к окну.

Тоня хотела что-то сказать, но Володька предупредил ее жестом - не надо ничего, а сам подошел к матери, положил руку на плечо.

- Мама, - сказал он, - ты все выдумала. На ватнике, верно, не моя кровь я помогал тащить раненого, а из него хлестало дай боже...

- Не надо, Володя... Я понимаю, война, враги... И постараюсь примириться с этим...

Потом он пошел провожать Тоню к ее тетке, которой она должна была отнести кое-что из продуктов, привезенных отцом. Тоня, не отличавшаяся особой разговорчивостью, сейчас всю дорогу о чем-то болтала... В Староконюшенном они расстались.

- Я целую вечность не была у тетки. Надо помочь ей прибраться да и вообще побыть хоть часок. Вечером я тебе позвоню, - сказала Тоня.

Володька, уже давно не бродивший по московским улицам, так как всегда торопился к Тоне, сейчас с удовольствием, неспешно зашагал к Арбатской площади, а оттуда направился по бульварному кольцу.

У памятника Пушкину он остановился - внизу, у постамента, лежали цветы! Что-то дрогнуло в душе Володьки... В военной, полуголодной, измученной непосильным трудом Москве, в Москве, около которой всего в двухстах километрах стоит враг, кто-то не на лишние деньги (таковых у москвичей не было), а может на последние, покупает на рынке безумно дорогие цветы, чтоб положить их к подножию первого поэта России. Не пайку хлеба, не кусок мяса или масла, чтобы поддержать свое оголодалое на карточном пайке тело, которые можно купить на эти деньги, а цветы... Это взволновало Володьку, он хмыкнул носом и полез за папиросами.

На бульваре было мало народу и почти не было детей. Кстати, этим тоже отличалась теперешняя Москва от довоенной. Но из немногочисленных прохожих, в большинстве военных, не было ни одного, кто бы не остановился перед памятником, не пробежался глазами по знакомым с детства строкам, не обратил внимания на цветы.

Володька присел на скамейку. Спешить ему было некуда, и он сидел, попыхивая папироской, пригреваемый ярким июньским солнцем, и наблюдал. И опять, в который уже раз, ему показался чудом тот прорыв его из одного пространства в другое - из кровавого пятака передовой в тишину Тверского бульвара... Он задумался, а когда поднял голову, то увидел подходившую к памятнику чистенькую, сухонькую арбатскую старушку в старомодной шляпке из соломки, в стареньких лайковых перчатках, в туфлях на невообразимо высоких каблуках. Ей было, видимо, трудно и неудобно ходить, так как она очень неуверенно и осторожно переступала своими тонкими, высохшими ногами. Она остановилась около Пушкина, вынула из сумки один-единственный цветок и, что-то шепча бледными губами, положила его к подножию памятника.

Что шептала эта арбатская старушка, продавшая, наверное, на Центральном рынке какую-нибудь безделушку, чудом сохранившуюся за эти годы и купившая на эти деньги цветок, мольбу или молитву, Володька не знал, но был уверен, что молит она о победе...

Ему захотелось встать, подойти к ней, взять ее руку в прохудившейся лайковой перчатке и поднести к губам, поблагодарив этим за цветок, но показалось слишком сентиментальным. Старушка все еще стояла у Пушкина, что-то шептала, и Володька не выдержал, подошел.

- У вас кто-нибудь на фронте? - спросил он.

Старушка повернула сморщенное лицо, поглядела на него.

- Увы, молодой человек... Но все... все мужчины в нашей семье воевали за Россию... Мой дед участвовал в Бородинском сражении.

- Ваш дед... при Бородино? - удивился он.

- Мне восемьдесят два... И на моем веку было много войн, но эта... эта самая страшная... Скажите, молодой человек, вы спасете Россию? - Она взглянула ему прямо в глаза.

- Спасем, - тихо ответил Володька, склонив голову.

- Дай вам бог... - Старушка быстро, стараясь сделать это незаметно, перекрестила Володьку, который чуть смутился, и пошла от памятника.

Она шла неровной, колеблющейся походкой на своих нелепых каблуках, в своей нелепой соломенной шляпке - "осколок разбитого вдребезги", но еще живого и тем самым как бы соединяющего его, русского лейтенанта сороковых, с незнаемыми им русскими поручиками и капитанами тех прошлых войн, которые пришлось вести его стране.

Дома его ждало письмо из части, и оказалось оно не от Чиркова, а от самого комбата... Не очень-то долюбливал его Володька, но тут вдруг растрогался, вспомнил, как после последнего ночного наступления, в котором сам капитан шел в одной цепи с ними с карабинчиком в руках, вернулись они в рощу, и как присел комбат на пенек, весь почерневший, в измазанной телогрейке с белевшими клочьями вырванной пулями ваты, присел, закрыл лицо руками, и заходили у него ходуном плечи... А они - двое оставшихся в живых командиров - стояли и смотрели, сами еле сдерживая подкатывающие к горлу всхлипы... Нет, не забыть такого. Хоть и осуждал Володька комбата за то ночное наступление, хоть и был зол на него, но повязал себя тогда капитан со своим батальоном одной веревочкой, одной возможностью быть убитым в цепи рядом с любым рядовым бойцом.