Вячеслав Кондратьев - Отпуск по ранению

Не сговариваясь, они оба повернули к Октябрьскому вокзалу и вошли в зал ожидания... Вокзальная предотъездная суета взбудоражила их, и они долго бродили по залам, прошлись по перрону... И пыхтение паровозов, их протяжные гудки, дым, пахнувший разлуками, лязганье буферов, нервные, приглушенные разговоры отъезжающих погрузили Володьку в то томительное, не всегда радостное, но всегда значительное предощущение дороги, которое неизменно испытывал он на вокзалах и станциях, каких немало было в его короткой жизни... Не важно, что предстоящие ему дороги была дорогами в неизвестное, дорогами, может быть, в никуда, дорогами последними, но они всегда тревожили и возбуждали...

Они подошли к расписанию и узнали, что на Калинин идет только один поезд, днем. С ним-то и должна уехать Юлька, а оттуда, как сказал им майор, поедут они машиной до места... На вокзале Юлька затихла, и ее рука, до которой дотронулся Володька, была холодной.

- Не знаю, стоит ли тебе меня провожать завтра? Боюсь разреветься...

- Но-но, товарищ красноармеец, это не положено, - попытался пошутить Володька.

До Матросской Тишины они шли почти не разговаривая... У казармы Володька поцеловал Юльку, но ее губы были холодны, и она не ответила на поцелуй. Возбужденность, с которой она пришла к ним в дом, видимо, прошла - Юлька как-то завяла, будто очень и очень устала... Он долго смотрел ей вслед, как дошла она до проходной, как перекинулась несколькими словами с постовым, как оглянулась и улыбнулась Володьке такой же жалкой, вымученной улыбкой, как и у призывного пункта...

Володька постоял еще немного, потом вынул из кармана черный футлярчик смертного медальона, развернул его, вынул вложенную туда бумажку, прочел Степанов жил где-то у Крестьянской заставы.

* * *

Он долго бродил по каким-то переулкам с одноэтажными деревянными домами, прежде чем нашел нужный. Долго стоял перед дверью, не зная, что ему говорить и как вести себя, если Степанова еще не получила похоронку, и так, ничего не придумав, постучал.

Открыла ему девочка лет двенадцати, поглядела на него и, ничего не спросив, убежала в темноту коридора.

- Мама, мама! К нам дяденька с фронта...

Володька сделал шаг... Навстречу ему шла женщина, на ходу вытирая мокрые руки.

- Вы к нам? - спросила, остановившись перед ним и глядя холодноватыми, настороженными глазами.

- Вы - Степанова? - Она кивнула в ответ. - Тогда к вам.

- От мужа? - спросила она сдавленным голосом, и он почувствовал, как напряглась она вся.

- Мы вместе воевали...

- Он жив? - задала она самый главный и страшный вопрос, но каким-то странно равнодушным голосом.

- Вы ничего не получили? - проклиная штабную канцелярию, пробормотал Володька.

- Нет, ничего, - мертво ответила она и перестала вытирать руки, которые плетьми упали вдоль тела.- Ну, проходите же, чего мы тут, в коридоре. - Она открыла дверь комнаты и пропустила Володьку.

В довольно большой комнате - простой стол, три кровати, славянский шкаф с зеркалом, в беспорядке расставленные венские стулья. На одной из кроватей, прижавшись друг к другу, сидели девочка, открывшая ему дверь, и мальчуган лет семи. Они смотрели на Володьку как-то очень серьезно, без обычного детского любопытства.

- Садитесь, - сказала женщина, подвигая ему стул, и сама села напротив.

- Спасибо, - поблагодарил он и взглянул на ребят - говорить при них было нельзя.

- Маша, пойдите прогуляйтесь, - поняла женщина его взгляд.

- Да, мама, - сразу согласилась девочка, взяла брата за руку, и они вышли из комнаты.

Женщина стала скручивать цигарку из филичевого табака, пачка которого лежала на столе. Руки ее дрожали. Володька вытащил папиросы и предложил. Она взяла, поблагодарив.

- Никак не научусь крутить, - сказал она, бросив изорванную бумажку на стол. - Да и табак этот - одно название. - Володька зажег спичку. - Вы давно... оттуда-то?

- Третьего мая меня ранило... Отпуск у меня к концу идет, - поспешил добавить он.

Женщина молчала. Молчал и Володька. Оба оттягивали неизбежное.

- Вы, наверное, тот самый лейтенант, о котором муж с Урала писал?

- Он писал?

- Да. О взводном.

- Тогда обо мне. Что же писал?

- Могу показать письмо, если хотите.

- Покажите. - Женщина поднялась, нашла письмо, протянула Володьке. Он стал читать:

"Командир наш взводный вроде ничего, только больно горяченький да молоденький. Правда, хорошо, что не из новоиспеченных - служил кадровую, дело вроде знает. Но боюсь, дров наломать может. Нас гоняет на тактических, жмет на рукопашный, а будет-то на фронте совсем не так: и тактика эта не пригодится, а уж рукопашный тем более. Намекал я ему, что, дескать, это все ни к чему, что отдохнуть людям надобно. Уж я-то знаю, сколько силенок передок потребует, но впустую намеки мои. Пока сам этого хлебова не попробует - не поймет. Нога моя совсем зажила, но когда лейтенант все бегом и бегом - чувствую боль, и трудно мне это..."

Сжало у Володьки горло запоздалой жалостью, вспомнил, как гонял ребят по сугробам, как доводил их со штыковым боем... И верно, не пригодилось ничего. Положил он письмо и дрогнувшим голосом сказал:

- Да, про меня это...

И опять тягостное молчание придавило обоих.

- Ну, чего уж больше тянуть, - сказала наконец женщина. - Поняла я сразу, как вас увидела. Когда убило-то?

- В апреле.

- Чего ж похоронку не присылают? Вы точно знаете, что убило?

- На моих глазах... Вот, - достал он смертный медальон. - Сам из кармана вынул, чтоб адрес узнать. Он говорил: "Ты, землячок, если в Москву таким случаем попадешь, зайди ко мне непременно и расскажи, как мы на этом болотном пятачке помирали. Ну, а я, ежели живой останусь, к твоим зайду".

И опять потянулось тягостное молчание... Женщина не плакала, не всплескивала в отчаянии руками, только лицо окаменело и чуть подрагивали руки, когда подносила ко рту папиросу.

- Трудно было ко мне идти?

- Да.

- Вижу. Сколько времени не решались. Понимаю, что такую весть приносить и врагу не пожелаешь... Но я-то, я этот час давно поджидала. И приготовилась. Не было у меня надежды, с самого начала не было. Как письмо его с дороги получила, так в сердце что-то и ударило - не увижу больше. Я вам, наверное, бесчувственной кажусь? А я эту минуту в своей душе не один раз уже пережила... Другие как-то надеются все, до последнего... Похоронку получат - и то все надеются... А я как письма перестала получать, так и поняла: все. Так что не удивляйтесь. Все у меня было - и слезы и отчаяние, все.

- Я пришел... - стал выдавливать из себя Володька. - Я должен... должен рассказать вам, как все это...

- Не надо, - прервала его она. - Скажите только, захоронили где? Может, после войны удастся на могилу съездить.

И опять ударило Володьку по сердцу. Не может же он сказать, что оставили они Степанова на поле, что еле-еле раненых вытащили, живых, что не до мертвых было, когда немец не переставал разметывать их огнем до тех пор, пока ни одного человека не осталось на поле.