Емельян Кондрат - Достался нам век неспокойный

Приземлились с трудом на узкую полоску дороги. Аэродром еще не закончили. Крестьяне рубили сахарный тростник, относили за намеченную границу, возили на мулах в больших корзинах песок, ровняли, трамбовали.

Зарулив машины под золотые деревья, замаскировав их длинными стеблями тростника, направляемся к нашим "аэродромщикам". Они уже оставили работу, успели сойтись, встречают по-крестьянски спокойным изучающим взглядом, молчаливо.

- Салуд! - приветствуем их, подходя,

- Салуд, камарадо! - Долго еще работать?

- Заканчиваем.

Высокий, тощий старик с впалыми небритыми щеками идет под дерево, возвращается, молча протягивает поррон - сосуд с длинным узким горлышком.

Это у нас еще неуверенно получается - пить из него по-испански, но все же кое-как выходит. Подняв высоко над головой поррон, ловим ртом тонкую струйку вина.

- Бьен! Хорошо!

Наблюдают за нашими неловкими попытками, молчат. Наконец спрашивают;

- Вы откуда?

- Русские, - отвечает за нас Галеро.

- Помню, - Матюнин хочет оживить беседу, - в Москве пробовал вино такое - "Малага". Так вот откуда оно! Из ваших солнечных плодов.

Старик качает головой, с грустью говорит, а Галеро, как может, переводит нам:

- Малага - это не вино, а кровь. Оглядывается на своих, они разом отзываются:

- Теперь другое время.

- Вот оно гниет - золото.

- Тут за жизнью недосмотришь, не то что... Старик перекрыл их голоса:

- Ждали настоящей жизни. Крестьянин, сколько существует на земле, все ждет лучшей жизни. Республика началась, и про крестьян говорили, про землю. А тут эта война... Ох люто возвращается старое, люто...

- Да еще и как люто! - выступает вперед невысокий, юркий, в широкополой шляпе. - Мне брат рассказывал: эти, которые у Франко, согнали в одном селе всех женщин, груди стали отрезать. Что же это такое? - -он растерянно оглядывается на своих, словно ища ответа.

- У меня родственник из Севильи. Видел, как в рабочем поселке раненого республиканца связали, положили на дорогу и начали танком ездить туда-сюда.

Вспомнился Володя Бочаров.

- Фашисты! - говорю.

- Фашисто, фашисто! - дружно кивают крестьяне.

- Маркизы против крестьян, - размышляет вслух молчавший до сих пор круглолицый парень. - Наш вот тоже сбежал к франкистам.

- Разве одни маркизы режут? Они, может, вовсе не марают рук этим, а режут такие с виду, как и мы.

- С виду только. Стал бы ты резать?

- Мы земледельцы, - задумчиво вставляет круглолицый. - Землю поим добром.

- Среди них вроде нет земледельцев? - не отстает тот, что в шляпе.

- Как же так? - вскидывает на нас глаза старик с впалыми щеками. Казалось, все люди как люди. Жили, трудились, детей любили. А война занялась - и столько зверья. Откуда и отчего?

Мы объясняем как можем этим измученным и многого еще не понимающим людям. По крайней мере, они твердо усвоили одно: фашизм - это злейший враг всех трудящихся.

... Аэродром в лощине. Слева и справа горы, а взлетать - на Средиземное море. Отсюда километров сто до Гибралтара.

На другой день пришли машины с техниками. Начали завозить горючее, боеприпасы...

Матео - это он прилетел тогда на крыле, держась за расчалки, - ужасно привязался ко мне. Старается предупредить любое желание, самоотверженно ухаживает за самолетами звена. Немногословный. Я сам уже могу объясниться по-испански, но Матео служебный разговор ведет только по-русски, и любимое его слово "порядок". По утрам, когда техники докладывают о готовности самолетов, он рапортует по-своему, короче всех, но так же надежно:

- Товарищ командир, порядок!

Не дай бог заметить ему о каком-нибудь пустяке. Он будет терзаться, казнить себя, он сделается почти больным от сознания того, что где-то недоглядел. Он весь - обнаженная совесть, наш Матео-маленький.

За каждым звеном закреплялась легковая автомашина, "чача", как называет ее Матео-большой, наш шофер. Он крупный и крепкий, подстать Квартеро, но если тот отличается суровой сдержанностью, то Матео-большой уродился весельчаком. Он добровольно взял на себя обязанности завхоза, спорторганизатора и еще много всяких иных. В его машине всегда для нас вино, фрукты и другая снедь, он добродушно ворчит, когда плохо едим, заботливо стелет одеяло на землю и предлагает прилечь после боя. А то покажет из дверцы машины мяч и плутовато-вопросительно подмигнет: погоняем?

- Ставь ворота, - сразу откликается Матюнин.

По утрам товарищ Казимир, он же Антон Ковалевский, - командир нашей группы - строгим глазом оглядывает наше хозяйство. Высокий, широченные плечи, резко выраженные черты лица, короткая белесая прическа "бокс" - он чем-то напоминает Рычагова. Только ростом разные, а все остальное похоже. Та же фигура, походка, та же манера подшучивать.

В своей ярко-желтой куртке из "чертовой кожи" он в другом месте был бы виден за версту, но здесь, среди позолоченной природы, куртка скорее маскирует, чем обнаруживает. На боку капитан Казимир таскает тяжелый маузер, в деревянной кобуре, при ходьбе маузер авторитетно похлопывает по бедру.

Выйдя на середину нашего поселения, Ковалевский округло оглядывает его, качает головой и с сарказмом декламирует:

- "Цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют!" Что за цыганский табор? Матео! - Это к Матео-маленькому. - Скажи, пусть уберут эти погремушки.

Матео смотрит непонимающе.

- Ну вот эти, - и Ковалевский показывает рукой на большие железные бочки.

"Курносых" всего семь, но хозяйство с ними большое - техническая часть, горючее, боеприпасы, грузовики, семь машин-пускачей, жилье, продсклад, в стороне что-то вроде шалашика с маленьким красным крестиком на белой фанерной дощечке. Прикрепленный здесь к нам врач Альберти целый день скучающим взглядом взирает со своего стула на аэродромную суету.

- Что, Альберти, нет работы? - сочувствующе спрашивает Ковалевский.

- Чем меньше для меня работы, тем лучше для вас, - мудро отвечает Альберти, и Ковалевский с ним вполне согласен. Однако добродушно замечает: - Слава богу, что болезни обходят нас стороной, а то ты, пожалуй, налечишь.

Идет дальше, заглядывает в "шатры". В разных местах нос к носу попарно стоят И-15 и пускач - маленькая машина-пикап с хоботком, выступающим вперед сверху над капотом. Хоботок упирается в храповик винта. Вместе они прикрыты нависающей над ними листвой дерева, срубленными вдобавок ветками, стеблями сахарного тростника. Семь таких шатров.

Наступает миг, когда мы слышим отдаленный гул. Свои ли, чужие ли - все равно вылетать. Свои бомбардировщики, с советскими, испанскими или смешанными, экипажами, как условились, будем сопровождать, с чужими драться. А то - сопровождать и драться одновременно. Иногда позвонят: в небе над таким-то районом появились фашисты. Тревога! Слетают маскирующие ветки, сухо, как тонкая жесть, шуршит тростник. Пикапчик сразу же включает свои приводы, медленно раскручивая винт самолета. Тот чихает, будто нанюхался табаку, и вот, окончательно встряхнувшись, заливается азартным нетерпеливым воем. После первых боев стало поспокойнее. Фашистская авиация приутихла, мы ломали голову: в чем тут дело?