Ричард Дана - Два года на палубе

Воскресенье, 4 октября. День нашего прихода. Каким-то образом капитан ухитрился не только выйти в море, но и войти в порт в воскресенье. Главная причина здесь совсем не в том, что это счастливый день, как думают многие. Просто воскресенье — это день отдыха. Шесть дней команда занята перевалкой груза и другими работами, и если в воскресенье ее можно занять еще чем-то, тем выгоднее для судовладельцев. Именно по этой причине наши каботажники и пакетботы выходят в море почти всегда по воскресеньям. То же самое было и у нас, и мы потеряли не один свободный день, пока оставались в калифорнийских водах. Католики на берегу, как правило, не занимаются по воскресным дням ни торговлей, ни поездками, но американец, у которого нет национальной религии, радуется возможности показать свою независимость, располагая свободным днем по собственному усмотрению.

Санта-Барбара выглядела все такой же, как и пять месяцев назад, когда я оставил ее: песчаный берег, о который неустанно с грохотом разбивались тяжелые валы, маленький городок, опоясанный амфитеатром гор. День за днем яркое солнце заливало светом широкую бухту и красные крыши домов. Все вокруг словно оцепенело, и здешние люди, казалось, даже не пытались отработать за этот солнечный свет. У нас было всего несколько посетителей, да и шкур было собрано не больше сотни. Каждый день к заходу солнца вельбот отправлялся за капитаном, проводившим все вечера в городе. Мы всегда брали с собой куртки, а также кремень и огниво и, разведя на берегу огонь из плавника и сучьев, которые рубили в ближайшем кустарнике, ложились около костра на песок. Иногда мы забредали в город (если капитан возвращался позднее) и коротали время в каком-нибудь доме, благо местные жители радушно принимали нас. Однако рано или поздно капитан возвращался, и мы, как следует вымокнув в прибрежном прибое, добирались до судна, меняли одежду и расходились по койкам, но, к сожалению, не на всю ночь, поскольку надо было еще стоять якорную вахту.

Это подводит меня к рассказу о Томе Гаррисе, моем товарище по вахтам на протяжении девяти месяцев и, если взглянуть на него в общем и целом, несомненно, самой замечательной личности из всех, с кем я только встречался. Во время стоянок в порту мы с Гаррисом каждую ночь по целому часу проводили вдвоем на палубе и во время непрестанных хождений от носа до кормы и обратно я узнал не только его самого и многое о его жизни, но также наслушался рассказов о разных народах, их обычаях и, что было для меня особенно интересно, о всяких тонкостях матросского бытия и морского ремесла, чему не мог бы научиться ни у кого другого. Он обладал безупречной памятью и, по всей видимости, сохранял в своей голове все события своей жизни от самого раннего детства до времени нашего знакомства, и все звенья этой цепи были на месте. Не менее поразительной была его способность считать в уме. Я полагал себя достаточно поднаторевшим в цифири, поскольку изучал математику, но, когда дело доходило до любых расчетов, ни в коей мере не мог состязаться с этим человеком, который не пошел дальше простой арифметики. Его память хранила не только точную копию судового журнала, но и полный перечень всего груза на борту, с указанием места каждого предмета в трюме, равно как и количество шкур, взятых нами в каждом порту.

Однажды он произвел приблизительный подсчет грузовместимости трюма между фок- и грот-мачтами, учитывая его глубину и длину бимсов (он помнил размеры каждой части судна), а также его площадь и среднюю толщину шкуры. Результат оказался удивительно близким к истинному числу, которое мы узнали впоследствии. С ним часто советовался старший помощник относительно емкости разных помещений на судне, а парусному мастеру он мог сказать, сколько потребуется парусины на любой парус, ибо знал размеры каждого в футах и дюймах. Когда мы находились в море, он вел в уме счисление пути судна, учитывая изменения хода и курса, и, если за двадцать четыре часа курс не слишком менялся, он успевал произвести расчеты еще до того, как капитан брал полуденную высоту солнца, и нередко очень близко угадывал истинное место. У него в сундуке хранилось несколько книг с описанием разных механических изобретений, которые он перечитывал с неизменным удовольствием и, можно сказать, досконально изучил их. Вряд ли он забывал хоть что-нибудь из прочитанного. Из поэзии он был знаком лишь с «Кораблекрушением» Фальконера и с удовольствием декламировал его страницы. Он говорил, что помнит имена всех матросов, а также капитанов и помощников, с которыми когда-либо плавал, и конечно же, названия всех судов, равно как и все важные даты каждого рейса. Как-то мы встретили одного матроса, служившего вместе с Гаррисом двенадцать лет назад, и Том рассказал ему про него самого такое, что тот уже давно забыл. Никому не приходило в голову усомниться в приводимых им фактах, и лишь немногие решались спорить с ним, ибо независимо от того, был ли он прав или нет, Гаррис всегда приводил самые веские аргументы. Его умение рассуждать на любую тему было просто поразительно, и возражать ему, даже если я не сомневался в собственной правоте, оказывалось очень непросто, и отнюдь не из-за его упрямства, а единственно по причине крайне развитой в нем сообразительности. Стоило ему получить хоть ничтожные сведения о предмете разговора, и я скорее согласился бы спорить с любым из моих коллег по колледжу, чем с этим парнем. Я никогда не рисковал отвечать на его вопросы или высказывать свое мнение, прежде не подумав дважды. Благодаря цепкости своей памяти, он неизменно имел в запасе все сказанное вами в прошлом, и если вы в чем-нибудь противоречили самому себе впоследствии, то моментально клал вас на лопатки. Я понимал всю незаурядность этого человека и испытывал к нему истинное уважение. Если бы на его образование пошла хотя бы часть тех усилий, которые ежегодно затрачивают вхолостую на наших студентов в колледжах, он, несомненно, добился бы достойного положения. Как и большинство талантливых самоучек, он сильно завышал истинную цену систематического образования. Я старался разубедить его, хотя сам получал выгоду от подобного заблуждения — он неизменно выказывал мне полное уважение и часто без особых оснований отступал перед моими будто бы глубокими познаниями. Что касается умственных способностей остальной команды (включая и капитана), то он относился к ним с величайшим презрением. Как моряк он намного превосходил нашего капитана, включая его познания в навигации. Матросы говорили про Гарриса: «У Тома мысли длиной с бушприт», и если кто-нибудь начинал спорить с ним, то тому, бывало, советовали: «Брось, Джек, не хватай горячую картошку голыми руками. Ты и моргнуть не успеешь, как Том вывернет тебя наизнанку!»