Сергей Михеенков - В донесениях не сообщалось... Жизнь и смерть солдата Великой Отечественной. 1941–1945

Немцы, гражданские, похоронились.

А были там, в Восточной Пруссии, хутора поляков. Эти наглые. Только мы пришли, а они уже ходят торгуют. А торгуют разной чепухой, что и купить-то нечего. Вот одна полька ходила-ходила вокруг нас. Никто ничего у нее не покупает. Осмелела, подошла, толкнула меня: «Ты! Пердулиный жолнеж!» Это что-то вроде: ты, засранный солдат! Я поворачиваюсь и ей тут же: «Цо чебо пердолюдо дубу твоя матка тоже курва засрата бува!» Глаза у нее сразу выкатились – и как кинулась бежать! Мне ребята: «Откуда ты польский знаешь?» Я и рассказал им, что до войны на хуторах под Калугой мы на четырех языках разговаривали: русском, украинском, белорусском и польском.

Я был приписан ко взводу разведки. Как снайпер. Мы отдыхали. Приходит капитан-лейтенант, командир взвода разведки, и говорит: «Кто знает польский язык?» – «Я, – говорю, – малость знаю». – «Пошли».

Приходим на хутор. А там уже какой-то поляк палатку раскинул, брагу продает, разливает ковшиком. Мне капитан-лейтенант: «Спроси, какие деньги берет – наши или польские?» Я тому: «Яки пан бере пенензы?» – «А, яка разница, что порты, что сподныця!» Ага, поляк, глядим, веселый попался, с этим столковаться обо всем можно. Выпил взводный браги. Видать, понравилась. Гляжу, его уже немного разобрало. И: «Ты ему скажи, что нам надо двух девок». Я поляку: «Пан, треба дви цурки». – «А цо я буду мать?» – «Пенензы». – «Добже. Вшистко бендить». Тогда мне капитан-лейтенант: «Скажи ему, чтобы девки были надежные. Ну, это… Чтобы от них никакой заразы не подхватить. А то тут, после немцев…» Я – поляку. Тот засмеялся: «Добже, добже, пан официр».

Прихожу во взвод. А уже слух разошелся. Разведка! И все ребята позабыли мою фамилию и стали меня звать: «Пан Калиновский! Пан Калиновский!» Так и звали, пока меня на косе той проклятой не ранило.

– На фронт я пошел добровольцем. Хотелось мне, хохлацкого и казацкого происхождения, попасть в кавалерию. Поэтому я долго просидел на пересыльном пункте в Солнечногорске. Все ждал, когда же приедут вербовщики из кавалерийской части. Мало нас там осталось, человек пятнадцать. Всех разобрали. И тут приезжает мичман с Балтийского флота. Приехал и давай с комендантом ругаться: почему, говорит, людей на пересыльном пункте нет? Я, говорит, у тебя должен забрать 72 человека, а тут только 15! Комендант: недобор, мол, то да се… «Ну ладно, составляй строевку». А я тогда уже состоял писарем на пересыльном пункте. Грамотных было мало. Составляю я список, а себя не вписываю. Мичман мне: «А где твоя фамилия?» Я ему: так, мол, и так, в кавалерию решил… «Дурья твоя голова! – он – мне. – Какая кавалерия?! Война другая пошла! Ты знаешь, что любой захудалый матрос на голову выше самого лучшего солдата?!»

Я и согласился.

Учебный экипаж в Петергофе. Учили меня на баталера. Это каптенармус и помощник старшины. Одновременно изучал медицину. Приобретал специальность санинструктора. В бою должен был оказывать первую медицинскую помощь.

Оставалось мне совсем немного. Уже стали водить на корабли. Но вскоре отчислили из экипажа и направили в отдельный десантный батальон морской пехоты. Отчислили вот за что: однажды в увольнении мы, несколько моряков, подшутили над женщиной-милиционером – отняли у нее наган. Она заплакала. Наган мы ей вернули. Извинились даже. А она возьми да и доложи о происшествии. Шутку не поняла…

В феврале 1945 года мы уже брали штурмом Инстербург. Городок небольшой. Старая крепость.

До нас немцы уже отбили несколько атак. Наших много полегло. Стрелковый полк наступал. Выдохлись. В штабе 87-й дивизии стали решать: кого? А кого? Давай полундру.

Подняли наш 88-й сводный десантный батальон. Подвели на исходные. Все ребята были ловкие. Не один бой прошли. Ворвались. О, там было дело…

Рукопашная. Это не расскажешь. Ты хоть раз слышал, с каким хрустом кости ломаются? А как люди по-звериному рычат? Весь бушлат в крови, а в диске автоматном всего с десяток патронов израсходовано. И те выстрелил, пока к крепости бежали.

Я своих ни одного не помню. Все как во сне. Только потом руки болят. И чья кровь на бушлате, на сапогах… А чья кровь? Того, кто на пути попался.

– В другой раз нас, 750 десантников, на малых судах высадили на побережье косы Фрише-Нерунг. Надо было захватить плацдарм, перерезать косу и не дать немцам воспользоваться косой при отходе от Бранденбурга и Пилау на Данциг, чтобы не ушли к союзникам.

Четыре часа утра. Выбрались мы на берег. Еще не рассвело. Стоял апрель 1945 года. Пирс не был приготовлен, и мы прыгали прямо в воду. Катера поддерживали нас как могли, вели по берегу огонь из крупнокалиберных пулеметов. А у немцев там были закопаны артиллерийские батареи. Обнаружили они нас почти сразу. И как дали шрапнелью! А шрапнель – такая гадкая штука. Вверху рвется. Нигде от нее не схоронишься, ни в окопе, ни в воронке.

– Командир роты у нас такой бедовый лейтенант был. Бывало, все впереди нас бежит, первый в атаку поднимался. В Инстербурге тоже первым в немецкую траншею кинулся. И вот он только высунулся из траншеи, ему в каску осколком сразу и ударило. Каска так и разлетелась. Я подполз к нему. Положили мы его на дно траншеи. Он нам сказал: «Ребята, оставьте меня. Перевязывать бесполезно. Держитесь. Отходить вам не разрешаю». И тут же помер.

Командование ротой принял на себя мичман Копыльцов.

За полусуток нас перемолотили там основательно. В строю осталось чуть больше 80 человек. Многие были ранены. Без поддержки тяжелого вооружения наступать трудно.

Меня контузило и ранило в ногу. Контузило так сильно, что в себя я пришел только в августе.

Когда мы шли на высадку, приказано было никаких документов с собою не брать. И вот меня, раненого и контуженого, вывезли с косы и отправили в госпиталь в Друскининкай. Рана моя вскоре зажила, а контузия не проходила.

И однажды на госпиталь напала банда литовцев, «лесных братьев». Поднялась паника. Народ весь куда-то побежал. Крики. Как будто рукопашная началась… И тут, во время этой паники, я и пришел в себя. Очнулся, гляжу, на спинке моей койки висит табличка: «Неизвестный матрос».

А домой из штаба батальона ушло извещение, что, мол, так и так, ваш сын, старший матрос Виктор Сумников, пропал без вести во время боя…

В августе я написал домой письмо, что жив и выздоравливаю.

А «лесные братья» приходили к нам за продуктами. Оголодали в своем лесу. Лежачих они не тронули. А вот батальон выздоравливающих, который сразу оказал сопротивление, положили почти весь. У них же и пулеметы были, и гранаты. Многие раненые выскочили через окна и убежали по шоссе в сторону Каунаса. Я, когда пришел в себя, тоже побежал по этой дороге. Нас подобрали попутные машины. Все, кто мог, бежали из госпиталя. Оружия-то у нас не было. А навстречу, на Друскининкай, на большой скорости, уже мчалась колонна грузовиков с войсками НКВД. Запомнил я вот что: у них на погонах были номера.