Юрий Владимиров - Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942

Дальше я обдумал, как осуществлю процедуру сдачи в плен. Решил, что, поскольку она обычно требует от сдающегося его выхода к неприятелю с высоко поднятыми обеими руками, что для меня очень унизительно, то надо сделать так, чтобы моя сдача в плен была совершена другим – более «благородным» парламентерским приемом. В этом случае сдаваться можно поднятием флажка из белой ткани, в качестве которой вполне применим собственный носовой платок, прицепленный к какой-либо палочке.

Я начал подготовительные операции к сдаче в плен. Сначала взял с бруствера окопа металлическую часть саперной лопаты, ручка которой, как я уже упоминал, сгорела ночью, отрыл этим инструментом на переднем конце дна своего убежища ямку. Потом положил в нее оба моих «опасных» документа – комсомольский билет и красноармейскую книжку, завалил их землей и прикрыл сверху слоем соломы. Затем взял с бруствера шомпол и привязал к нему двумя концами свой еще относительно белый носовой платок. Теперь мне оставалось только ждать, когда опять появятся немцы, и выйти к ним навстречу.

После того как я покончил с предварительной подготовкой к сдаче в плен, меня вдруг сильно забеспокоил желудок, появились сильные позывы к его освобождению. Выйти из окопа и осуществить эту операцию на воле и, возможно, на виду у людей мне показалось неудобным и, кроме того, все еще небезопасным. Поэтому решил опорожниться прямо в окопе, имея в виду, что все равно я должен буду его скоро навсегда покинуть. Помимо этого, показалось неплохой идеей наложить кучу непосредственно над тем местом, где зарыты мои «опасные» документы. Так и поступил. Итак, 24 мая 1942 года я, по существу, очень нехорошо исключил сам себя из рядов комсомола и перестал носить звание красноармейца.

Выглянул из укрытия на восток в сторону леса. Заметил, как три человека, идя по полю, но близко к обочине дороги, завернули к нашему стоявшему одиноко разбитому грузовику с закрытым кузовом, и один из них взобрался на него. Затем через некоторое время этот человек подал с кузова вниз какие-то вещи. Два других его товарища приняли их и вложили в рюкзак на земле. Потом человек, находившийся в кузове, слез с него, надел рюкзак за спину, и все трое направились прямо к моему окопу.

Они шли со стороны ярко светившего солнца, отбрасывая от себя вперед большую тень, и поэтому для меня их лица и одежда были совершенно неразборчивыми. И наверное, по этой причине, а в основном из-за моего очень возбужденного в те минуты психического состояния мне вдруг почему-то показалось, что эти люди – солдаты противника.

Я взял в правую руку шомпол с прицепленным к нему носовым платком и выставил его из окопа высоко вверх. Затем встал на ноги в полный рост, еле-еле выкарабкался наружу, сделал несколько шагов навстречу к подходившим людям и крикнул им громко по-немецки: «Guten Morgen!» («Доброе утро!») А от тех в ответ совсем неожиданно для себя услышал истинно по-русски: «Ты что, друг, совсем ох…ел? Будь здоров!» И лишь после этого вмиг сообразил, что я крепко обознался, поскольку все трое подошедших ко мне оказались своими – русскими.

Однако я не растерялся и, сняв с шомпола платок, положив его снова в карман и, отбросив в сторону шомпол, решил как можно скорее реабилитировать себя, для чего продолжил свое приветствие: «Доброе утро! Я, видимо, неудачно пошутил». – «И хороши шутки! – ответили мне новые товарищи и задали вопрос: – А к чему у тебя был белый флажок на шомполе?» – «Да на всякий случай, чтобы немцы, если бы они встретились, не помешали мне идти в лес и не задержали, – соврал я. И тут же сам их спросил: – А кто вы и куда идете?» И получил от них совершенно удививший меня ответ: они сегодня рано утром за лесом около деревни Марьевка, пытаясь еще со вчерашнего вечера выйти из вражеского окружения, попались в конце концов к немцам в плен, а те, лишь недолго подержав и только слегка допросив их через переводчика, не стали с ними долго церемониться и приказали самим – самостоятельно, то есть без конвоя, отправиться по указанному направлению на сборный пункт для военнопленных. И вот они сейчас туда и идут. По дороге побыли в лесу, немного там очухались, взяли из стоявшего недалеко грузовика кое-какие продукты. В этой же машине нашли и взяли с собой пару пачек махорки. Им очень хочется покурить. Бумага для свертывания цигарки есть, но нет спичек. Спросили, есть ли они у меня, и сильно огорчились, услышав, что нет. В свою очередь, я поинтересовался, могли бы они дать мне попить воды, так как сильно мучаюсь жаждой, но получил отрицательный ответ.

Двое из подошедших товарищей показались мне лицами, с которыми я вроде уже где-то встречался. Вероятно, так же подумали они, и вскоре от одного из них последовал вопрос: «Это не ты вечером 18 мая в лесу читал с немецкого языка на русском тексты и слова из немецких журналов?» – «Да, да», – ответил я, быстро вспомнив тот случай. «Ну ты, наверное, знаешь по-немецки, и с тобой будет легче идти к немцам», – продолжил собеседник.

Этот товарищ был лейтенантом – командиром танкового звена в нашей 199-й отдельной танковой бригаде. Он, как и его другой молодой коллега – старшина и тоже танкист, которого я увидел впервые, не были одеты в шинели. На лейтенанте, как и при первой моей встрече с ним, были надеты комсоставские пилотка (но уже без полагавшейся к ней звездочки с серпом и молотом), гимнастерка с соответствующими полевыми темно-зелеными петлицами на воротнике с двумя кубиками и брюки-галифе, заправленные в хромовые сапоги. Кроме рюкзака за спиной он нес через левое плечо кожаную полевую сумку. Старшина тоже был в положенной ему форме и с сумкой за спиной. Звездочку с пилотки он также, видимо, предварительно снял, когда сдавался в плен. (Кстати, на моей пилотке ее вообще не было.)

Вторым знакомым, уже далеко не молодым по возрасту, который пока молчал, оказался… комиссар мотострелкового батальона в той же танковой бригаде. Он имел звание батальонного комиссара. Я крепко запомнил его еще с марта 1942 года, когда он в лесу под поселком Решетиха напутствовал нашу зенитную батарею. В тот вечер 18 мая он даже больше чем лейтенант интересовался содержанием немецких газет и журналов, которые я листал, и тогда же по-доброму посоветовал мне быть дальше осторожным с чтением «вражеской литературы». Сейчас я сразу заметил, он явно делал вид, что меня не знает.

Оказалось, что накануне, в ночном бою комиссар получил легкое ранение в спину, и коллеги забинтовали его тело под нижним бельем. И сейчас он был одет совсем не так, как раньше – в комсоставской форме с двумя шпалами на петлицах шинели и гимнастерки и с красной звездой на правом рукаве. На комиссаре были обыкновенная сильно изношенная шинель и застиранная простая гимнастерка – такие, какие носили рядовые бойцы. Брюки на нем также были соответствующими. Вместо хромовых сапог, ноги его были обуты в замызганные кирзовые сапоги. Плохенький вещевой мешок за спиной комиссара был пуст. Я с ходу сообразил, что комиссар совсем недавно специально переоделся в форму рядового бойца, чтобы в плену немцы не догадались, кто он, поскольку те, как мне было известно, комиссаров расстреливали немедленно.