Юрий Владимиров - Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942

Пользуясь огнем от конца тлевшего конца жгута, мы все спокойно перекурили по цигарке с махоркой. Я осторожно спросил лейтенанта, на каком месте, когда и при каких обстоятельствах он и его два товарища попали в плен к немцам. Оказалось, что лейтенант, старшина и еще их сослуживец, который потом погиб, на своем танке вместе с другими танками 199-й отдельной танковой бригады утром 23 мая по проселочной дороге оставили позади Марьевку и этот лес, в котором мы сейчас находились. Затем они пробились почти к реке Северский Донец, но до нее не сумели добраться: столкнулись с большой группой немецких танков и мощной противотанковой артиллерией противника. Состоялся бой, который наши с треском проиграли, так как английские танки значительно уступали немецким и, кроме того, у наших не было достаточного количества боеприпасов и горючего. Часть танковых экипажей погибла или вынуждена была сдаться в плен, особенно раненые, а часть танкистов скрылась в данном же лесу и переночевала в нем.

Здесь же они рано утром встретили и перевязали раненого батальонного комиссара, которого позже переодели и переобули в форму убитого рядового бойца. Затем они, став свидетелями массовой сдачи в плен той пехоты и части войск других родов, пошли вслед за превратившимися в пленных нашими людьми, намереваясь к ним присоединиться, но это не удалось сделать, так как их троих немцы почему-то задержали. А потом, немного допросив этих новых пленных, а точнее – переговорив с ними через переводчика, немцы отпустили их, доверив им самим, без конвоиров добраться до сборного пункта для военнопленных. Что с ними произошло дальше, мне уже было известно.

Пока мы вели разговоры, откуда-то, как по иронии судьбы, вдруг появилась над лесом тройка… наших истреби телей-штурмовиков, которых и сегодня, и в предыдущие дни, когда наши воинские части в них так нуждались, вовсе не было. Они сразу начали обстреливать лес, едва не задев нас струями пуль, а главным образом его юго-восточную опушку, где, по-видимому, обосновалась какая-то немецкая часть. Налет длился около четверти часа, после чего все стихло. Но его можно было ожидать снова.

А мы было только что вознамерились разложить из сухого хвороста, которого в лесу было очень много, небольшой костер, чтобы над ним в котелках приготовить кипяток и сварить кашу. Пришлось отказаться от этой затеи, поскольку самолеты, появившись опять, могли заметить дым и пламя от нашего костра и именно на нас послать повторно свой смертоносный огонь.

Марлевый жгут между тем уже дотлевал, и я во второй раз отправился из леса на луг, чтобы порыться в вещевых мешках и найти в них в первую очередь бинты, а потом и другие нужные вещи.

На этот раз, чтобы не быть замеченным немцами, я двигался по лугу от одного убитого к другому очень осторожно: полусогнувшись или лежа на животе, по-пластунски. К счастью, мне очень быстро удалось найти в одном из мешков три-четыре пачки бинтов, иголку с черными нитками, кисет с махоркой, несколько сухарей и еще кое-что. Иголку с нитками я тут же прицепил сзади к отвороту левого кармана своей гимнастерки, а остальные вещи переложил в противогазную сумку убитого, предварительно сняв ее с плеча владельца и выбросив из нее противогаз. И с этой сумкой я благополучно возвратился к товарищам и вручил им принесенные «трофеи».

Старшина занялся изготовлением другого быстро загорающегося длинного жгута из принесенных мною бинтов. А лейтенант, набрав из речки немного воды в кружку, развел в ней при помощи помазка мыльную пену и начал сбривать опасной бритвой на голове комиссара волосы. Я же принял решение побить на своем нижнем белье, свитере, гимнастерке и гражданских брюках вшей и гнид. Но выполнять эту работу при товарищах посчитал неудобным. Поэтому сказал им, что похожу по лесу и произведу в нем разведку. Товарищи не стали возражать, и я пошел.

Выбрал укромное место у берега речки, разделся и в течение, наверное, не менее получаса под укусы великого множества комаров и мошек уничтожал паразитов, давя их между ногтями больших пальцев обеих рук. Затем оделся, встал, увидел почти рядом с собой узкую тропку среди осин, берез, дубов, елей и сосен и решил пройтись по ней. Пройдя немного, внезапно услышал окрик: «Эй, друг!» Он исходил от одного пожилого бойца, незаметно улегшегося между деревьями среди высоких трав на расстеленной шинели. Я подошел к нему, поздоровался и по его акценту с ходу определил, что этот человек не русский, а татарин. Тогда тут же задал ему по-татарски, без акцента три вопроса: «Ты не татарин ли? Как живешь? Из какой местности?» На них сразу по-татарски же получил ответ, что он действительно татарин. А я ему признался, что чуваш. Оказалось, что боец родом относительно недалеко от Ульяновска – из села, расположенного километрах в пятидесяти от моей деревни и что, к обоюдной нашей радости, мы фактически являемся земляками. Дальше для разговора о более серьезных вещах пришлось перейти на русский язык.

Выяснилось, что боец тяжело ранен в ногу, пришел в лес рано утром после боя в сопровождении другого земляка – тоже татарина, который перевязал ему рану. В данный момент он уже более часа, как и я, ходит по лесу или его опушке, разыскивая себе компанию и что-либо съестное. Оба татарина не стали сдаваться немцам в плен, так как, во-первых, они слышали, что немцы будто бы не берут в плен тяжелораненых и немедленно их расстреливают, а во-вторых, дома, на родине, власти будут жестоко преследовать семьи сдавшихся в плен военных. Поэтому оба друга решили выждать в лесу момент, когда немцы отойдут, и потом попытаться вдвоем или вместе с другими окруженцами пробиться к своим войскам на востоке, перейдя реку Северский Донец.

В ответ на эти рассуждения земляка я рассказал ему, что утром видел, как очень много наших военнослужащих после того боя, в котором он, наверное, тоже принимал участие, прошли мимо меня колонной на сборный пункт для военнопленных. При этом они несли с собой на плащ-палатках тяжело раненных товарищей, которых ни один немецкий конвоир не трогал, и все они были перевязаны. Мало того, некоторых раненых везли на повозке. Значит, немцы не расстреливают тяжелораненых. А что касается преследования членов семьи на родине, то я об этом ничего не мог сказать. Лично я, если мне не удастся пробиться к своим, намерен лучше предпочесть немецкий плен, нежели кончать с собой самоубийством. А мои родные дома, и особенно мама, простят меня за это и даже за большие муки, которые они ради меня потерпят. Жены и тем более детей у меня нет, и за них беспокоиться мне вовсе не приходится. Ведь в плен сдались уже тысячи наших товарищей, которые не побоялись преследования властями своих близких на родине. Думаю, что если сдавшихся будет очень много, то преследования членов их семей не будет. А что нас самих после окончания войны могут наказать за плен, так это вполне возможно. Но все же, видимо, расстреливать не станут, а вот в Сибирь могут сослать, с чем придется смириться. Впрочем, я почти потерял уверенность, что наше государство выиграет эту войну с Германией.