Куртис Кейт - Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

Действительность же, которая не имела ничего общего с теорией, состояла в том, что у власти в Советском Союзе стояла элита столь же бессердечная и жестокая, как и в любой капиталистической стране, и наполняла слова «народ» и «масса» хлороформом для пленников, добровольно подчинившихся ей. Уже только по одной этой причине Сент-Экзюпери не мог принять до конца левую идеологию, искажающую понятие милосердия, свойственное первоначальной идее, посредством недобросовестной эксплуатации лицемерной лексики. «Я знаю, что ищет Мальро – патетику, – гласит другая запись в его записной книжке. – И он забывает тщетные устремления своей юности, чтобы рассматривать только величие (единственная тема, которую он находит воодушевляющей) и борьбу против обмана. Борьбу против буржуазного эгоизма. Борьбу против банальности. Изрядное негодование против бедности. Все, что христианство времен катакомб принесло нам и что, потеряв свой божественный краеугольный камень, не может найти себя. Поскольку, несомненно, легче сгладить это противоречие с церковью и библейскими пророками, чем с анархистским движением, которое в устроении нового общества готовит сюрпризы, прямо противоречащие его целям».

Когда Сент-Экзюпери писал эти строки, он не забыл, чему стал свидетелем в Испании. «Идеи имеют право на обсуждение под единственным углом зрения – резней, которую они вызывают?.. Цель оправдывает средства. Да, но только когда средства не противоречат цели. Творить левую революцию так, чтобы воздать должное человеку (или всему прекрасному в человеке), хорошо, но не через клевету, интриги и шантаж, которые сами по себе представляют недостаток уважения к человеку или тому, что в нем является прекрасным». Снова, размышляя о Мальро или, возможно, о Жиде, Сент-Экзюпери добавляет: «Ему нравятся массы, и поэтому он – слева. А я – слева потому, что я не люблю их. Я люблю неоднородность». Рассматривая идеологическую нетерпимость, которая так потрясла его в Испании, Антуан пишет: «Цивилизация, где личность уважают вне и помимо ее идей, – моя цивилизация».

Андре Жид создал для себя такой же идеал – «Небесный город» – человечество, избавленное от тирании», и надеялся найти его в Советском Союзе, но так, собственно, и не сумел обнаружить там его следов. Но Сент-Экзюпери отличался от Жида отсутствием наивной веры последнего в то, что каким-то непонятным и чудесным способом цивилизация народных масс может спонтанно пройти дальше к расцвету изысканного артистизма, которого его утонченный эстетический ум инстинктивно требовал. Уродство монументальных зданий, возводимых русскими, потрясло эстета Жида, но как Сент-Экс отметил в записной книжке: «Только Жид может одновременно сожалеть об уродливом строительстве в СССР и желать большего равноправия при социализме, не понимая, что именно этот социализм ведет к массовому производству (вопрос лишь в том, что конкретно понимать под этим) и порицанию пустой траты времени. Но мы, уверенные, что поэма, если она прекрасна, может стоить целого года человеческой жизни, как и риза, вышитая женскими руками, вкладывающими в нее всю душу, как и фарфоровая чашка, расписанная художником, всю жизнь потратившим в поисках того единственно верного мазка кисти; мы, верящие в правду этого таинственного культа и в его цели, мы, прежде всего, жаждем общества, которое разрешает все это. Что касается потребителя, которым по определению не может быть толпа, вопрос о нем нас интересует меньше всего, поскольку нам, собственно, все равно, окажется ли им частный меценат или государство. И если нам все равно – скорее всего, им станет частный меценат».

В споре с Жидом Сент-Экзюпери меньше всего думал об общественных зданиях, о картинах, роялях, редких книгах и других творениях рук человеческих. Но если он защищал щедрых покровителей художественного творчества и богатых коллекционеров, то вовсе не из особой любви к ним. «Исчезновение богатства (вряд ли можно меньше интересоваться богатством, чем интересуюсь этим я) беспокоит меня не из-за богачей, но именно из-за бедняков, которых затянет, одурманит возможность изготавливать трактора или табуреты скорее, нежели работа золотошвеек, переплетное дело, производство роскошных часов… Туповатая, но зато более выгодная. Восполняет ли выгода потерю квалификации?» Очевидно, нет, ибо немного далее он добавлял такое едкое замечание: «Софистика Жида. Художественный объект не может быть приобретен коллективом. Это отнимает у него всякое человеческое значение. И типичный вкус толпы достигает своей высшей точки там, что он ненавидит: в России. Кроме того, всегда будет возникать еще одна проблема: разве не безнравственно писать сонеты любви, если не хватает пшеницы? Пусть каждый идет обрабатывать землю».

Заключительный выпад, вероятно, ни на йоту не уступал по едкости граду упреков, который заготовил Андре Фонсколомб. И даже через много лет после посещения земля, давшая миру Достоевского, продолжала держать в плену Сент-Экзюпери, испытывавшего сочувствие к судьбе, выпавшей на долю ее жителей. Хотя он мало интересовался трактатами и прочими научными трудами по идеологии и экономике, он все-таки заставил себя, хотя и с трудом, проштудировать «Капитал». Понятие класса как абсолютной, неизменной категории обожгло его своей «абсурдностью» и допотопностью, совсем как «эксплуататор-промышленник» или «пролетариат». Все те же устарелые концепции, подобные «левому», еще доминировали в общественном сознании, как во времена, когда «Рено делал автомобили для Рено».

С той же суровой решимостью Сент-Экзюпери изучал ожесточенные нападки Троцкого на Сталина и с удивлением заметил, что Троцкий в действительности критиковал вовсе не Сталина или в меньшей степени Сталина, чем саму революцию. «Все революции, – читаем мы в записной книжке Антуана, – не оправдывают возложенных на них надежд, причем во многих отношениях (под понятием «не оправдать надежд» я подразумеваю не только прискорбные последствия, а просто непредсказуемое развитие событий, вероятно, и с благополучным исходом. Одним лишь напряжением умственных способностей невозможно предугадать, какой вид человека проявится при данном сочетании условий; нельзя предугадать будущее)».

В отличие от Мальро, в творчестве которого лейтмотивом проходит идея привнесения культуры в массы, Сент-Экзюпери не отличало убеждение, будто цивилизация и культура покоятся на «большей или меньшей доступности музеев». Важнее, как он считал, было «число художников, занятых живописью», и «работа и усердие школ». И тут его понимание роли государства базировалось на тех же принципах и оставалось неизменным. «В коммунистической системе государство играет роль барона-феодала, оно питает и лелеет цивилизацию. И это порождает другую серьезную проблему… Единство доктрины. Тысяча патронов одобрят любые направления, государство же только одно: творчество, заключенное в определенные рамки. И самое главное (и здесь Сент-Экс вторил Жиду) – тормоз концептуально новому созиданию, которое уже по своей сути настроено оппозиционно в отношении существующей системы. Возможно, все лучшее и будет извлечено в рамках существующей системы, но никакого дальнейшего развития не последует. Кто в СССР стал бы поддерживать Бретона и Арагона?»