Роберт Брамбо - Философы Древней Греции

Я потому уделил здесь довольно много места обсуждению конечной причинности в биологии, что в этом случае взгляды Аристотеля противоположны нашим современным – по крайней мере, обычно считают, что противоположны. Несколько сделанных одно за другим достижений технического характера привели биологов нашего времени к убеждению, что не существует никаких загадочных «жизненных сил», действие которых нельзя было бы объяснить химическими и физическими процессами, и они часто полагают, будто это доказывает ненужность и ошибочность аристотелевского понятия конечной «причины». Но биологи ошибаются, когда считают, что такие успехи прогресса, как синтез органических веществ из неорганических компонентов, противоречат взглядам Аристотеля: Аристотель тоже был уверен, что любому физическому изменению после того, как оно произошло, можно дать нецелевое механистическое объяснение. Теория эволюции заставила нас пересмотреть взгляды Аристотеля на количество видов в природе и на их неизменность, но это не снимает с рассмотрения вопрос о цели – о том, почему направление, в котором эволюционировала жизнь, практически не менялось. Может быть, Аристотель проложил путь для синтеза противоположных точек зрения – таких, как взгляды Спенсера, жившего в XIX веке сторонника «чистого механицизма», и Бергсона, который начал ХХ век доводами в пользу «творческой эволюции», в ходе которой действует целенаправленная сила.

ЧЕТЫРЕ «ПРИЧИНЫ» АРИСТОТЕЛЯ В ЗООЛОГИИ (S означает единичную особь)

Свою работу в биологии Аристотель вел одновременно со своими попытками показать, что одна и та же схема причинно-следственных связей действует в астрономии и в химии, двух других больших разделах природы. По сути дела, он подошел к изучению звезд и камней так, словно и те и другие – частные случаи понятия «живой организм». Работы Аристотеля действительно показали, что эти явления можно системно объяснить на основе его причинно-следственной модели. Однако из-за своей ориентации на биологию Аристотель сделал несколько принципиальных ошибок в объяснении того, каковы основные различия между живым и неживым, смертным и вечным.

Некоторые существующие в природе различия выглядели достаточно очевидными. В астрономии вещи были «вечными и чувствующими» и были способны только на один вид изменений – движение по кругу. В химии вещи стремились попасть каждая на свое «положенное место». Они изменялись, либо изменяя свои свойства – становясь горячими, холодными, влажными или сухими, либо перемещаясь по прямой. На своих положенных местах они находились в состоянии покоя, причем «более тяжелые» вещи располагались ниже «более легких».

Здесь становится очевидным, что Аристотель по складу ума был прежде всего биологом: тяжесть и легкость он истолковывал как конечные «причины», что-то вроде желания или силы самореализации, которая заставляет камень «хотеть» упасть. В случае с небом и звездами Аристотеля не удовлетворяла ни чисто математическая астрономия Академии, ни чисто механистическая у атомистов. Он попытался соединить их вместе с помощью одного решительного шага: предположил, что веществом, из которого состоит небо, является «пятый элемент» – эфир (aither по-гречески). Этот aither отличался от земных элементов тем, что его природа – круговое движение. Из этого предполагаемого нового вещества Аристотель попытался построить физическую модель – «хрустальные сферы», которые в какой-то мере стали бы конкретным воплощением чисто геометрических конструкций Академии в объектах механики 22.

Но теории Аристотеля в области астрономии и химии, хотя и господствовали в науке в конце Средних веков, не были ни так тщательно разработаны, ни так свободны от неувязок между компонентами, как его биология 23.

Аристотель связал свою трехчастную схему с проблемой причинности и использовал ее как план для изложения истории существовавшей до него научной мысли. Представители материалистической традиции, в том числе атомисты, имели склонность изучать только естественные субстанции и поэтому действительно считали, что сфера философии ограничивается физикой; формалисты имели склонность сосредоточивать свое внимание только на абстрактных измерениях и классификациях и поэтому на самом деле полагали, что вся философия концентрируется в математике. Ни одна из этих точек зрения не может объяснить, как материя соотносится с идеей-формой, поскольку у материалиста нет методики для анализа идей, а у формалиста нет в его теории места для материи. Аристотель предложил доказательство того, что философия третьего типа – его собственная – может объединить эти две науки.

В схеме Аристотеля философия природы включает в себя все индивидуальные вещи, имеющие свою природу, то есть внутреннюю направленность, которая реализуется в изменении – движении, росте и так далее.

Математика имеет дело с неменяющимися количествами – числами, фигурами, соотношениями, которые математик рассматривает так, словно они существуют сами по себе. Однако в действительности такие вещи, как квадрат, не существуют отдельно от других вещей: только с помощью мыслительной операции математик абстрагирует идеальный квадрат от различных известных ему конкретных квадратов. Этот квадрат он представляет себе не как физический объект, а в математическом пространстве, которое доступно для понимания.

Метафизика занимается теми вещами, которые представляют собой неменяющиеся, отдельные одна от другой субстанции, а не абстракции. Аристотель утверждает, что такие отдельные одна от другой неподвижные вещи должны существовать, поскольку они действуют в формальных и конечных причинно-следственных отношениях.

В своей «Метафизике» Аристотель после вводной части, где он излагает историю философии, переходит к анализу, цель которого – показать, что живое существо всегда представляет собой сплав идеи и материи, то есть что для его существования нужны и материя, и идея-форма. Действительно, жизнь любого существа – это движение к идее-форме и проявление скрытой в этом существе силы (материальной и действенной «причин»), а направление пути задает актуальная идея (формальная и конечная «причины»). Затем Аристотель коротко напоминает нам, что чистая материя и чистая идея, предоставленные самим себе, никогда не стали бы ни взаимодействовать, ни образовывать сочетания; даже если бы прошло бесконечно много времени, мир все равно остался бы разделенным на не смешивающиеся друг с другом, как масло и вода, океан «чистой материи» (похожий на «все вещи вместе» Анаксагора) и множество ни к чему не прикрепленных «чистых идей», которые не были бы идеями чего-то 24. Резкое разграничение материи и идеи-формы порождает вопрос о том, каким должен быть мир, где мы живем, если в нем возможно то взаимодействие формы и материи, которое мы наблюдаем 25.