Лесли Марчанд - Лорд Байрон. Заложник страсти

Поздно ночью экипаж с клеткой с гогочущими гусями въехал во двор виллы Салуццо на холме в Альбаро, над гаванью Генуи. Усталый и ослабленный болезнью Байрон начинал новую жизнь в своем четвертом и последнем доме. После отъезда Байрона из Пизы шпион Торелли заметил с некоторым облегчением: «Лорд Байрон наконец-то решился отправиться в Геную. Говорят, что он уже устал от своей любимицы Гвичьоли. Однако он выразил намерение не оставаться в Генуе, а отправиться в Афины, чтобы завоевать расположение греков…»

Окна задних комнат дворца Салуццо выходили на огороженный стеной сад. Высокое квадратное каменное здание с четырехскатной французской крышей и гостиной с высоким потолком было достаточно просторным и позволяло семье Гамба жить отдельно от Байрона. За дом он платил всего 24 фунта в год – основная причина, по которой он выбрал это жилище. К счастью, семья Хаитов жила с Мэри Шелли во дворце Негрото, в миле от Салуццо, поэтому Байрон и Тереза были избавлены от неодобрительных взглядов добродетельной Марианны и от ее потомства.

Вскоре после приезда Байрон написал Мэри, что купил диван, принадлежавший Шелли в Пизе. «Мне противно, что вещи Шелли находятся под одной крышей с детьми миссис Хант. Они грязнее и шумливее, чем йеху. Все, к чему они прикасаются своими грязными руками, приходит в негодность… Если будут какие-нибудь денежные затруднения, я готов быть вашим финансовым агентом, пока все не уладится и вы не решите, что предпринять» (Мэри обратилась к отцу Шелли с просьбой помочь в воспитании ребенка. – Л.М. ).

Не прошло и недели, как Байрон смог объявить Меррею о завершении десятой песни «Дон Жуана» и начале работы над одиннадцатой. В ней действие происходило в Англии, и Байрон с новыми силами взялся за поэму. Несмотря на ссору с Мерреем, он все еще надеялся опубликовать произведение. Но Меррей был обижен тем, что Байрон передавал рукописи Джону Ханту. Старший брат Ли, издатель «Либерала», очевидно, допускал пренебрежительное отношение к Меррею на правах нового союзника Байрона.

Теперь Байрон реже виделся с Хантом, и это происходило только во дворце Салуццо. Хант никогда не мог найти общий язык с Байроном. То он пытался предстать независимым, изображая наигранную веселость, то был раболепен и держался слишком натянуто. Когда он просил денег, то пытался прикрыть смущение насмешливым пренебрежением. 24 октября он написал: «Должен побеспокоить вас насчет очередной сотни ваших крон и, боюсь, очень скоро повторю свою просьбу…» Когда Байрон случайно обратился к нему «дорогой Ли», Хант снизошел до панибратства: «Я прихожу в восторг, когда ты называешь меня Ли, чувствую себя как женщина и приглашаю тебя в свой дом».

Первый номер «Либерала» вышел 15 октября. «Видение суда», ставшее первой ласточкой в новом журнале, было опубликовано с предисловием, в котором Байрон объяснял причину своих нападок на Саути. Ханты убедили Байрона, что Меррей отказался печатать предисловие из ревности или злобы, и он намеревался порвать все отношения с издателем и забрать все рукописи. Байрон писал Киннэрду: «Мне совсем не жалко расстаться с ним, потому что он бессовестный ловкач». Ли Хант радостно сообщал брату: «Бедняга Меррей в жалком положении… Он пишет лорду Б. о том, как будет счастлив, если его светлость «соблаговолит» позволить ему издать его «прежние великолепные произведения» (какая наглая самоуверенность таится за этими строками). Далее он добавляет, что утром часами сидит и смотрит на портрет его светлости! Представь себе чахнущего издателя!»

Меррей не заставил долго ждать и сообщил Байрону, что думают в Англии о его журнале и деловых партнерах, и умолял его прекратить отношения с «изгоями общества». Далее он продолжал: «Мистер Киннэрд прислал мне три песни «Дон Жуана»… Должен сообщить, что они оказались настолько дерзкими, что я не стал бы их печатать, даже если бы вы даровали мне свое поместье, титул и гений. Ради бога, пересмотрите их, они так же великолепны, как все написанное вами, но необходимо удалить все, что может задеть чувства читателей и нанести вам непоправимый вред. Мои друзья раньше почитали за честь беседовать о вас, теперь же все наоборот, и даже ваши прежние сочинения менее популярны. Невозможно найти более преданного друга, чем я, мое имя связано с вашей славой, и я умоляю вас подумать об этом хотя бы ради вашей сестры, потому что мы опасаемся, что она может лишиться прежнего положения при дворе. Дайте нам вновь насладиться вашей иронией и придайте «Жуану» тон «Беппо».

Байрон ответил с твердостью: «Я в любом случае откажусь от ваших издательских услуг и желаю вам всяческих благ…» Новые сложности возникли, когда Меррей сообщил, что Байрон сказал о Ханте, и эта сплетня достигла ушей Ли. Байрон почти во всем признался Ханту, и тому пришлось сделать вид, будто ничего не произошло, потому что он зависел от Байрона в издании журнала. Но Байрон так и не научился сдержанности. Он продолжал писать Меррею о Ханте, потому что привычка к откровенности стала еще сильнее за время пребывания в Италии, и, несмотря на ссору с Мерреем и недовольство робостью и пренебрежением издателя к его произведениям, Байрон не мог не осознавать, что Меррей понимает его лучше Ханта.

Байрон упрекал Меррея за то, что тот показал письмо Ханту, но тут же прибавлял: «Честное слово, я не думал, что что-нибудь в этом письме может задеть его, кроме того, что я назвал его «занудой»… Что касается общности чувств, мыслей и взглядов Л. X. и моих, то она или очень мала или ее вовсе нет… Однако я считаю его человеком способным и обладающим принципами. Увы! Бедный Шелли! Будь он жив, как бы он смеялся и как мы смеялись оба над разными вещами, которые кажутся такими серьезными!»

Несомненно, память о Шелли заставляла Байрона быть добрым к Мэри, хотя у него с ней было мало общего. Он помогал ей тем, что просил ее переписывать некоторые новые песни «Дон Жуана», что ей очень нравилось делать, и обращался к Хэнсону через адвоката сэра Тимоти Шелли с просьбой финансово обеспечить Мэри и ее сына. Голос Байрона очаровывал Мэри, пробуждая в ее душе воспоминания о другом голосе, который замолчал навсегда. Она писала в своем дневнике: «Не думаю, что какой-нибудь другой голос может вызвать в моей душе столько грусти, как голос Альбе, и я слушаю его с невыразимой тоской, но не с болью».

Не успел Байрон обустроиться в Генуе, как начал подумывать о побеге. Трелони писал: «Его мысли всегда были устремлены на Восток… Он постоянно возвращался к своей первой любви, греческим островам и революции в этой стране…» Именно по этой причине Байрон копил деньги. Он надеялся, что к началу нового года в его распоряжении окажутся девять или десять тысяч фунтов. Он досадовал на приобретение дорогого «Боливара», поэтому Трелони решил на зиму избавиться от лодки. Байрон поговаривал о покупке одного из островов греческого архипелага или земельного владения в Чили или Перу. По словам Трелони, «он изводил себя планами, проектами, начинаниями, мечтами, намерениями, откладыванием на потом, сожалениями и бездельем…».