Алексей Мясников - Московские тюрьмы

Бегу домой, к Наташе. Она так и не раздевается. Рвется из дома, ни минуты не может — лихорадит. Да, надо выйти. Говорить лучше не дома, и надо прийти в себя, прогуляться. Одну бутылку оставил, другую с собой.

Кружим по улицам в теплой темноте августа. А у Наташи зуб на зуб не попадает, дрожит, говорить не может. Нашли на Звездном бульваре скамейку. Пытаюсь шутить: «Вскрыть пакет Генерального штаба!» — и проталкиваю пробку в бутылку. Протягиваю Наташе, не хочет. Припал «из горла». Портвейн как на раскаленные камни горячим паром внутри. Напряжение падает. Наташа тоже оттаивает, обрела дар речи: говорит, говорит. Прорвало. Выговорится, ей станет легче.

Следователь Воробьев, молодой, толсторукий — хамил. Грубил, как с преступницей. «Вы печатали вашему мужу?» — «Я тоже». — «Плохи ваши дела, можете не выйти отсюда. Что вы печатали?» — «Я много печатала. Это опубликовано». — «Не притворяйтесь, вам же хуже. О чем та статья?» — «Какая статья?» Опять угрозы. А я даже названия не могла вспомнить. Они не верят. Спрашиваю о тебе. «Забудьте о муже, вам о себе надо думать». Думала, что уже не увижу тебя. Разревелась. Я была в шоке.

— Дальше.

— Отпустили на час. Ходила по улицам, как во сне. Потом Воробьев показал твой текст. Я вспоминала, когда, на чем печатала.

— И что ты сказала?

— Сказала, что брали машинку у Чикиных.

— Зачем?! — Теперь Боба затаскают. А он в партбюро философского факультета, недавно по профессорскому обмену полгода в Штатах работал, мы же ему все поломаем. — Зачем ты людей называешь?

— Все равно бы нашли, ведь все машинки пронумерованы. Было бы хуже.

— Черта с два: это еще бабушка надвое, — чуть не ору от досады и злости.

Она смотрит виновато, на глазах слезы:

— Прости, ничего не соображала. Но для Чикиных криминала нет, они не знали, что я печатаю. А больше ничего такого я не сказала.

И плачет. Бедная девочка, попала как кура в ощип. Очень-то ей все это надо. При мне она заочно окончила Киевский университет. Тоже философ, но флакон французских духов ее интересует больше французских революций. Обычная домашняя девочка, которая любит со вкусом одеться. Капризная, избалованная, но очень добрая и домовитая. Мы часто ссорились и любили друг друга. Ее нельзя назвать единомышленницей — она мало вникала в мои профессиональные интересы, но она всегда рядом, где бы я ни был, чем бы ни занимался. Потом она напишет на зону: «Мне дорого твое дело, потому что дорог мне ты». Три года мы вместе, и ближе ее не было у меня человека. Странное, смешанное чувство к ней: как к жене и как к дочери, столько в ней при женском лукавстве детской незащищенности и непосредственности. И вот теперь эта взрослая девочка дрожит по моей вине ночью на скамейке бульвара. Обыск, допрос, дальше — страшно подумать. Обнимаю ее, целую мокрое от слез лицо, чуть теплые губы. «Выпей глоток, успокойся». Отпила из горлышка. Прильнула, оттаяла. «Что же нам делать? — спрашивает уже спокойно. — Поедем к маме?» — «Пойдем позвоним Олегу».

Вернулись домой. Позвонили Поповым. А там давно ждут звонка. У них утром, в одно с нами время тоже был обыск и тоже допрос в прокуратуре, зовут: «Приезжайте немедленно». На кухне топчется прилично поддатый сосед Величко. В прошлом году он заявил участковому, что я антисоветчик. Теперь юлит: «Если тебя заберут, я не знаю, что я с ними сделаю. Алексей Александрович, как же ты так? Я же предупреждал: убери все лишнее. Ты о Наташе подумал?» Наташа наскоро готовит поесть, жалко поддакивает: «Обо мне он не думает». Хороши союзнички. Величко зудит, какой он несчастный, семьи нет, а у меня такая хорошая жена, чего мне еще надо? Если что, как она без меня?

Плюнул на них, пошел из кухни. Величко следом, что-то хочет сказать по секрету. Заходим к нему, выпили, шепчет на ухо, что ему велено сегодня не ночевать, наверное, за нами придут, надо нам поскорее уходить из дома. Странный стукач, как к его словам относиться? Мы все равно сегодня не дома ночуем, говорю, и какая разница: не сегодня, так завтра. «Тсс!» — Величко палец к губам, другой рукой на потолок, стены показывает: могут подслушивать. «Черт с ними!» — нарочно кричу. — «Чего мне от них прятаться?» А самого ужалило: они ключи у Величко брали — могли не только тайком заходить, но и прослушивать. Может, торчит в Величкиной комнате такая штуковина — ухо в стене. И вся наша семейная жизнь, зарубежное радио перед сном, ссоры, постель — брр! — все это они могли и даже наверняка прослушивали. Чего уж сейчас-то шептаться? И Величко в крик: такую-то мать! Всех их туда-растуда! И он никого не боится, тоже будет правду-матку прямо в электронные уши. Если я антисоветчик, так и он, все мы такие же — пусть его арестовывают. Вот какой стукач нынче пошел — диссидентствующий. Год назад грозил выселить меня из Москвы, сегодня, как никогда, близок к цели и все же, казалось мне, не совсем он сейчас притворяется, капелька доброго чувства, а была в нем.

Мы еще выпили, перекусили с Наташей. Одеваемся. Величко — тоже: «Я с вами. Вам нельзя одним, мало ли что может случиться». Метро в двух шагах, не надо провожать. «Нет, нет! — Его не остановишь. — Вы к Поповым? Туда не советую. Наташа, отговори Алексей Александровича, вам нельзя туда ехать». Увязался за нами. Хорошо, Володя, мы поедем в другое место, спасибо, не надо нас провожать. Нет, он боится, он не успокоится, пока лично не убедится, что мы доехали. Чересчур уж навязчив, не поручено ли ему выследить, куда мы скроемся? На темной дорожке аллеи Космонавтов потянул я Наташу за руку — сбежали. На эскалаторе метро оглядываемся — не догоняет ли?

К Поповым через всю Москву. Наташа Попова в домашних вельветовых брюках. С ней подруга — черненькая девушка Оля. На обеих лица нет. Но рады, засуетились на кухне. Олег в ночь на работе. Я чего-то засомневался: «Может, арестовали его?» — «Нет, правда, его выпустили из прокуратуры после обеда». Петя, Петруччо, мой маленький друг, спит в спальной комнате. Уже за полночь. Перебойный стрекот женского свистящего шепота. У меня бутылка с собой. Оля отнимает стакан: как я могу пить в такой обстановке? Пытался отшучиваться, потом рассердился: «Дай, может быть, напоследок!» Олиному возмущению нет границ. С пионерской нетерпимостью клеймит мое алкоголическое легкомыслие и буря страсти о том, что с ними происходило. Крик, визг — ну и темперамент! — ничего понять невозможно. Так я ее и назвал — пионерка. Я отставил выпитый стакан. Оля разрядилась. Стала рассказывать Наташа Попова. Тут я понял, почему рвались Олины пороховые погреба. Ей прищемили пальчики — рука перебинтована. Она ночевала здесь и утром с постели пошла на звонок к двери. Только повернула замок — ее сшибают с ног и щемят пальцы между стеной и дверью. Так у них начинался обыск. Забрали пишущую машинку, несколько еврейских книжек, письма, черновые записи Олега про еврокоммунизм — больше ничего не нашли. После допроса в городской прокуратуре Олег ушел на работу, кажется, тогда он сторожил автостоянку. С юга их не вызывали, они сами вернулись. Только-только приехали и на тебе: с корабля на бал.