Алексей Мясников - Московские тюрьмы

В январе Поповы подали на выезд по еврейской эмиграции — единственный способ уехать. Собрались на Запад, и за это их хотят на Восток. Только в этом мы угадывали причину сегодняшней облавы. Их допрашивали как свидетелей. Кроме номера дела, по которому допрашивали, тоже ничего конкретного. Но почему сегодня? И почему меня заодно, я ведь не подавал на выезд и не из числа самых близких Поповым? Последний раз я был у них в январе, когда Олег отдал документы на выезд. Он дарил друзьям книги. Мне достался американский переведенный сборник «Биология человека». Прежде у него всегда было еще кое-что, я регулярно брал и читал, но теперь чересчур рискованно. У себя Олег уже ничего не держал. Мы перезванивались, но с той поры встречаться не доводилось. И вот дал бог.

Ложимся спать. Наташа с Олей в маленькой комнате, мы в большой. Трудный день, голова свинцовая, а глаза не могу сомкнуть. Вдруг это последняя ночь, последние часы на воле, с Наташей?

С Олегом меня познакомил мой товарищ по институту социологии Коля Елагин. Коля учил язык, обстоятельно готовился к эмиграции, от него перепадала мне литература. С его отъездом я терял доступ к литературе. Кроме того, я чувствовал, что мне уготовлен тот же путь, но его почти невозможно пройти в одиночестве. За несколько дней до Колиного вылета его знакомый привел нас на квартиру к Олегу.

Теперь уже от Олега шла тропа в мир сам- и тамиздата, информация о демократической оппозиции в стране. Я понимал, что другого пути для меня нет. Я не рвался к практической, организационной работе — это прежде времени вышибло бы меня из стен редакций и институтов. Пока есть возможность легальной работы, надо ее использовать до конца. Открытое участие в диссидентских акциях помешало бы делать то, чего не могут делать диссиденты, отвержение от научной и литературной работы у себя в стране. Олег, кажется, это понимал. Он, кандидат физико-математических наук, в пору нашего знакомства перебивался младшим научным сотрудником, грузчиком, сторожем — типичная карьера диссидента. То же светило и мне, но зачем спешить, если есть пока возможность научных исследований и критических выступлений в советской печати? Жена Олега, Наташа, специализировалась в аспирантуре по экономике, с ней нас сближал профиль занятий. Да разве это только? А Петруччо? Мы подружились семьями.

Утром пришел Олег. Он стреляный воробей, обыском его не удивишь — всегда готов, поэтому держится спокойно, увереннее нас. Разобрали события с юридической стороны. Следователи не назвали конкретного дела, по которому нас допрашивали как свидетелей, — первое нарушение законности. Свидетель вправе не отвечать на вопросы, не относящиеся к существу дела, по которому ведется допрос. Следователь обязан предупредить, нам же с Наташей об этом не было сказано — второе нарушение, фактически нас допрашивали не как свидетелей, а как обвиняемых, мы давали показания по нашему собственному делу, которое официально еще не заведено, но может быть заведено на основании этих незаконно отобранных показаний. Эх, кабы знать. Олег, например, отказался давать показания. А я полагал, что обязан давать. Можно, конечно, опротестовать протокол, но что толку? — рукописи в их руках, теперь в любом случае им ничего не мешает допрашивать меня качестве обвиняемого.

— Откуда ветер подул, Олег?

— У меня все по-прежнему, я думал, с твоей стороны.

Ума не приложу — и у меня ровно ничего.

— Был еще у кого обыск?

— Был у одних, ты их совсем не знаешь.

Опять загадка: что общего? Что за таинственное дело такое, по которому три семейства тряхнули? Может, и дела-то нет, а так, просто номер, формальность для обыска? Но откуда им стало известно, например, о моей рукописи, почему забирают сейчас, когда я и думать о ней забыл? Очень все странно. И что дальше? Олег убежден, что изъятая рукопись совершенно недостаточное основание для возбуждения дела. Все экземпляры найдены дома, рукопись не опубликована — распространения нет, значит нет и преступления. Скорее всего, ищут материалы, криминальные для Олега. Власти охотнее сажают, чем выпускают на Запад. Следователи клещами тянули из нас с Наташей показания на Олега. Естественно, Олега волновали показания. Проанализировали подробности вопросов и ответов. В отношении Олега все нормально. Мы с Наташей наговорили только на себя. Не следовало и не обязаны мы были говорить, но мы не знали уголовно-процессуального кодекса, а главное, я принципиально не хотел уклоняться. Я не совершил ничего предосудительного или преступного, мне нечего скрывать, и если они не постеснялись ворваться в мой дом, я не постесняюсь сказать все, что о них думаю.

Пора ехать в прокуратуру. Олег обратил внимание, что устное приглашение — не официальное, и я вполне могу не идти. Зачем тогда приглашали? Ведь не только из-за зонта? И если я нужен и не приду, все равно вызовут — какая разница? Лучше не осложнять отношения. А если не выпустят? Вряд ли настолько серьезно, иначе оформили бы вызов официально. Нет, не будем дразнить гусей, надо бежать.

— Мне страшно! — затрясло Наташу Попову.

Вдоль здания приемной городской прокуратуры задумчиво ходит бородатый человек. Длинные пряди спадают с лысеющей головы, сливаются с проседью бороды, большой, черно-бурой. Цепкие глаза внимательно ощупывают старинный орнамент фасада. Так занят этим, будто для того сюда и пришел. Сразу видно — художник. Это Коля Филиппов. Подхожу вплотную. Увидал меня, осветился легкой, доброй улыбкой: «Я тебя жду». И так неудобно перед ним, таскают по моей милости. Ложится он поздно, его свет и заря где-то к полудню, раньше он редко встает, и вижу — глаза еще заспанные. Начинаю извиняться. Он показывает на сумку, перекинутую через плечо: «Все равно по делам». Но ведь не в прокуратуре его дела.

Чувство вины перед ним и друзьями: в неловкое положение ставлю. Коля первый, но, наверное, не последний. По записным книжкам начнут вызывать, больно им надо. Коля в Союз художников оформляется, у того докторская на носу, тот в загранкомандировку собрался, этот в горкоме партии — как им теперь выкручиваться? Если и виноват перед кем, только перед ними — своими друзьями. Не сразу углядишь все последствия того, что, казалось бы, касается только тебя одного. Круги расходятся шире того места, где падает камень. Одна надежда — на понимание. Мы сближались в радостях, выдержит ли дружба в беде? Экзамен на разрыв: кто не выдерживает, то и жалеть нечего, такой дружбе цена грош. Не будь подобных испытаний, их следовало бы выдумать. Нам придумывать нечего — началось.

С новым, особенным любопытством смотрел я на Колю. А он в двух словах уточнил возможную причину вызова, согласовал кое-какие детали, спросил время (часов он не носит). Стрелка перевалила за девять. «Пора?» — и пошел как в пивную, будто ждал, когда откроется.