Теодор Вульфович - Там, на войне

Она ответила:

— Ага.

— Будь здорова.

В ее глазах мелькнуло не то отчаяние, не то испуг, и она быстро проговорила:

— Поцелуй меня… Как там.

Но они все, кто мог, смотрели на нас.

— Пусть смотрят, дураки, — сказал я.

Поцелуй сразу обжег, как там, в вагоне. Ее губы хотели обязательно ответить мне… обязательно ответить… И тут я почувствовал, что поцелуй становится соленым, а потом горьким. Там, на перроне, что-то загрохотало. «Иду», — проговорил я, не прерывая поцелуя. «Ага, ага…» — лепетали ее губы.

— Иду… — но все еще не мог оторваться от нее.

Бросился к перрону, на мгновение обернулся в дверях: она так и стояла с чемоданчиком, зажатым между щиколотками… И тут я разом охватил десятки осуждающих, снисходительных, любопытных и все знающих наперед глаз — все они были ничто по сравнению с ее глазами, переполненными болью, слезами и разлукой… Грозно предупреждая о чем-то, подхлестывая и взвинчивая, стучали колеса, я бежал на пределе сил, схватился за поручень и рывком кинул тело вверх… Ноги описали дугу… Повисли… Проводница вскрикнула… И все-таки одна нога спружинила и зацепилась за подножку… Рот раскрылся, я с шумом выдохнул и как мог улыбнулся проводнице.

— Фонарем бы тебя, дурака! — выругалась в сердцах проводница. — Без ног останешься!

Ответил я ей строго:

— Типун тебе на язык.

Вот уже 44 года я пытаюсь закончить и опубликовать этот маленький рассказ, который не лучше, не хуже других. Но он мне почему-то дорог, как натуральная смесь маловероятной яви с традиционным вымыслом… На самом деле все было куда проще, куда пошлее, но что было, то было. А впереди нас ждало форсирование Одера, которое должно было быть хуже кошмара: по тонкому льду, на авось… Но не состоялось…

«Почему-Почему?» — Потому что доблестные войска вермахта не были такими уж непреклонными, они чуть подвинулись под воздействием артиллерии и авиации противника, а следовательно, дали нашим передовым частям перемахнуть через широченную реку и образовать там немалый плацдарм. А саперы, тем временем, стали наводить могучие переправы под вой пикирующих бомбардировщиков, в ледяной и отвратительно мокрой воде. Гранд-спасибо американцам — они нас к этому времени завалили своими роскошными понтонными секциями на «студебеккерах»… так что, в этот раз, на левый берег Одера мы перебрались почти без потерь, если не считать драки при заходе на понтоны (но это между своими, за право пройти первыми и не угодить под бомбежку).

В Западной Польше зима подходила к концу. За город «В» дрались зло и коротко. Шло наступление на Германию. Сорок пятый год вступал в свои права.

У прикрытого шторой окна стояла женщина. Через приспущенные жалюзи она смотрела на улицу и чуть слышно молилась: просила Господа, чтобы и те и эти переломали себе ноги, прежде чем доберутся до ее дома, и пусть сгинут… чтоб ей больше не видать их всех… А в словах молитва выражалась совсем по другому:

— Славься, Марию. Милости полна Ты. Господь с Тобою. Благословена Ты между женщин и благословен плод чрева Твоего, Иезус… Свента Марию, Матко Божа, молись за нас грешных теперь и в час смерти нашей…

Аминь…

За окном, на перепаханную гусеницами танков землю ложились мокрые хлопья снега и тут же таяли. Стреляя вдоль улицы и прижимаясь к домам, быстро перебегали от укрытия к укрытию бойцы в почерневших от влаги шинелях… На домах уже поспешно вывешивали польские и советские флаги, знаки патриотизма, лояльности и скромного приветствия. Население чутко определяло этот момент — ни на минуту раньше, ни на секунду позже, а то ведь разнесут в щепки… На перекресток улицы, оставляя за собой черное облако перегара, стремительно выкатил танк, круто развернулся, и словно замер в оцепенении. Все ждали от него только выстрела орудия и сотрясения, а он взял и не выстрелил — обманул. Сразу три тяжелых люка распахнулись и, щурясь от дневного света, танкисты по одному, не торопясь, вылезали из своей стальной берлоги. Озирались, спрыгивали на землю, разминались… Возле них сразу собралась ватага автоматчиков.

… У окна стояла женщина. Она старалась разглядеть этих рожденных бронированной утробой… и все еще машинально, не вникая в смысл, повторяла слова молитвы.

Экипаж танка и разведчики расположились в особняке. Хозяева бежали с немцами. В доме было пусто, холодно, неуютно. Шумно вошли автоматчики с котелками — принесли обед. Хозяйничал брезгливый старшина Верховой. Он был матерым снабженцем, добывал продукты как из пустоты, и постоянно словно факир пренебрегал своими успехами… Все уселись полукругом, поближе к разгоревшемуся камину. Его топили всем, что попало под руку и могло полыхать. Пространство чистили огнем, но все равно было промозгло и отвратительно… Смолкли разом. Только ложки скребли края походных котелков да ветер дребезжал стеклами в разбитом окне. Не ели горячего со вчерашнего утра. Торопились. Каждую минуту могли поднять, и — в путь.

Командир сидел на низеньком поломанном диванчике и сосредоточенно ел, словно решал математическую задачу с множеством неизвестных… Возле камина в мягком кресле расположился старшина Верховой, рядом с ним на перевернутом ящике устроилась крепко сбитая радистка Светлакова. Большая, неповоротливая, она еле помещалась в просторной солдатской шинели.

Первым отобедал старшина. Он разгладил рыжеватые усы и неторопливо закурил.

— А что, товарищ гвардии старший лейтенант, это все еще Польша? Или уже… — спросил он командира, чтобы побеседовать.

— Польша. Теперь до самого Одера Польша.

— Далеко еще?

— Без малого километров двадцать будет.

Вошел автоматчик Наум Комм. Его недавно усадили на броню этого танка. Или он сам напросился?.. Темные, широко расставленные глаза зло поблескивали, от каждого движения веяло раздражением. Он продрог, подошел поближе к камину, засунул рукавицы за пояс и протянул руки к огню.

— Ты бы поиграл малость, а?.. — обратился к нему Верховой. — Вот бы и разогрелся.

— Теперь, пожалуй, поиграешь… — буркнул в ответ Наум. — Аккордеон в штабной машине был, так что… — он безнадежно махнул, рука прошлась по воздуху, поставила крест на всем, что было в штабной машине.

— Э-э-э-э, растяпа… — упрекнула Светлакова. — Такую гармозень в штабной машине возить! — она покрутила толстым пальцем у виска…

Опять стали слышны отдаленные артиллерийские выстрелы. Обед подходил к концу.

— Вот, говоришь, здесь в Польше за музыку лагерь давали, — пожилой автоматчик обращался к Науму.

— Не за всякую, — заметил Комм. — Под запретом были определенные композиторы.

— Что за вред им был от музыки?.. Песня, другое дело. Там слова — содержание! А просто музыка: ля-ля, ля-ля-ля… Ничего не определишь… — резонерствовал старшина.