Теодор Вульфович - Там, на войне

— Философ ты, прямо философ, — взвизгнула радистка, явно подстраиваясь к тону Верхового.

В зал вбежал сержант Маркин. Комбинезон на нем был расстегнут, медали форсисто позвякивали на гимнастерке. Он не заметил командира и что было силы прокричал:

— Ребя!.. Рояль нашел!

Танкисты рассмеялись.

— Ну, чего вы? Дело говорю, — тут он заметил командира. — Товарищ гвардии старший лейтенант, а товарищ гвардии… Майора вызвали в штаб корпуса, сто процентов! Мы тут постоим. Это факт. Так что, — выпалил он, — квартира, обогреться можно, и рояль… — Он сделал паузу. — Все крышки целы.

Командир посмотрел на часы и встал. Вместе с ним поднялись все разом.

Пошли большой группой.

Порывы резкого ветра с силой рвали польский флаг, укрепленный на балконе соседнего дома. А там, ближе к Одеру, неистово завывали минометы. Им размеренно отвечала артиллерия, ухая и перекликаясь… Впереди было форсирование Одера: «…Какое оно будет?.. Если ледок есть, то уже совсем тонюсенький. Будем купаться… А если открытая вода, то автоматчикам и саперам полная хана. И половина полувзвода до того берега не доберется…»

Сержант Маркин распахнул тяжелую, побитую осколками дверь. Как хозяин пригласил входить, не стесняться… Усердно, но тщетно сбивали грязь с сапог. Заходили по одному.

За столом сидела женщина. Она оторвалась от работы и на вошедших глянуло строгое лицо. Безукоризненная линия прямого пробора. Высокий лоб, спокойная темная линия бровей. Ей было явно больше сорока. Держалась прямо и горделиво, а карие усталые глаза смотрели холодно. Одно слово — полячка…

Все здоровались.

— Вечер добрый, — сдержанно ответила хозяйка один раз.

— Я к вам гостей привел, — с наигранной бодростью проговорил Маркин, хотя и он несколько оробел.

— Прошу, — по-прежнему сдержанно ответила хозяйка.

Тогда к ней обратился командир автоматчиков:

— Разрешите обогреться… И позвольте нашему товарищу поиграть на рояле.

Хозяйка с некоторым удивлением глянула на командира, достала из кармана вязаного жакета маленький ключик и положила его на стол. Она снова склонилась над работой и продолжала шить с нарочитой размеренностью. «Вот она, «освобожденная земля», без воплей и распростертых объятий: встречали и радостью, и косым взглядом, и бутылью самогона, и пулей… Вот пришел он, грязный, измотанный, мало похожий на освободителя… Да-да, конечно освободитель. Спору нет… Но… что за чучело?.. Что у него на уме?.. Что идет за ним следом?»

Солдаты рассаживались, расстегивали шинели, но было как-то не по себе. Только сержант Маркин плотно уселся в глубокое кресло, положил ногу на ногу, уже закурил и, видимо, чувствовал себя совершенно свободно.

Наум не спеша стянул замызганные рукавицы, аккуратно снял чехол с инструмента, отомкнул замок, открыл крышку клавиатуры. Снял ватник и сел. Его волосы сбились под шапкой и прическа казалась затейливой, с хохолком на макушке… Он откинулся, расстегнул ворот гимнастерки и осторожно положил руки на клавиши. Так осторожно, точно клавиши могут рассыпаться от прикосновения… Казалось, пальцы не двигались, а по комнате уже лилась мелодия, даже не мелодия — наигрыш… Это было какое-то попурри: одна мелодия сменяла другую, перетекая незаметно и как бы сама по себе. Наум разминал застывшие пальцы и, может быть, вспоминал…

Маркин еле заметно оглядывался по сторонам — «если бы опять не его находчивость, куковали бы в холодном особняке. И хрен бы что слушали сейчас…» Его довольно курносая физиономия пыталась выразить напряженное внимание. Сержант уже не отрывал взгляда от рук Наума и удивлялся: «как это ему удается… Неужто ни разу не промахивается?..»

В музыке появилась некая стройность, — нет, не наигрыш, не напев, а сила и напор…

Пожилой автоматчик Сысоев вроде бы и не слушал и не слышал… Два сына на фронте, воюют раньше отца и старший уже скоро год, как пропал без вести.

Командир посмотрел на женщину. Она не поднимала головы, но шить перестала. Ее руки лежала на коленях. Тонкие пальцы все время двигались, будто искали что-то… «Надо бы подготовиться к форсированию, — думал командир, — чтобы ни один вот просто так не утонул… А если мороз снова прижмет и тонкий ледок укрепится? А если?..

Строки Хлебникова появились сами, как из заточения… Он даже не мог вспомнить, откуда он их знает… И зачем сейчас вспомнил…

Музыка сметала все на своем пути… И затапливала…

Оборвалась так же внезапно, как и появилась. Только звучала еще под потолком…

Наум Комм задумался. Вот он встал, чтобы открыть большую крышку; трое бросились ему на помощь, будто это был броневой щит, а не крышка рояля. Осторожно открыли и сели на места. Сел и Наум, вытер ладони о колени, пригладил хохолок… Словно приготовился к броску… Решился. И с первым аккордом вздрогнула и выпрямилась хозяйка… Сердце будто замерло на мгновение. Руки летали по клавишам, и еще не мелодия, а сонм звуков вихрем носился по дому… Наум морщился, видно не все получалось так, как хотелось… пальцы не больно-то слушались, но он их заставлял… заставлял вспомнить… И взятый темп держал уверенно… Держал!..

Хозяйка чуть наклонилась вперед, как окаменела… Стекла вздрагивали и сотрясались отдаленными орудийными выстрелами, но, казалось, только в те мгновения, когда позволяла музыка… Над миром летело беспощадное небесное сражение. А на земле врагу не оставалось и тени надежды на спасение… И вот большое горе сильного человека прорвалось в этом вихре. Оно росло, ширилось, наконец стало огромным. Такая боль могла быть только у существа, способного чувствовать пульс и дыхание миллионов других существ…

Отзвучали последние аккорды, и в комнате стало совсем тихо, только временами слышалось несдержанное солдатское дыхание.

Нарушил тишину хриплый голос пожилого:

— Не по-ни-ма-ю!..

Хозяйка вздрогнула и повернулась к нему. Обернулись и остальные.

— … Что оно есть такое? Музыка? — вопрос был задан в никуда, в пространство.

Комм ответил не сразу и скорее себе, чем задававшему:

— … Не помню, кто сказал: «музыка Шопена — это пушки, спрятанные в цветах».

— Это пушки! — обрадовался Маркин. — Факт.

— Что ты сейчас играл? — спросил командир.

— Ц-мольный этюд Шопена. Он «Революционным» называется.

— Значит, революционный?.. Правильно, — согласился Маркин. — А «Це-мольный»… Даже смешно — «Це-це-моль-ный», — и засмеялся.

Распахнулась дверь, и связной на ходу прокричал:

— По ма-ши-нам!

Все разом поднялись и направились к выходу.

Наум потуже подпоясался ремнем, но все равно настоящей выправки не получилось. Одел ватник.