Робин Брюс Локкарт - Сидней Рейли: шпион-легенда XX века

Фамилия эта значилась на паспорте сомнительной подлинности, который капитан Хилл раздобыл в прошлом для себя. Теперь он не нуждался в этом документе и великодушно уступил его мне. Паспорт был выдан якобы купцу Георгию Бергману, родившемуся в Риге в восьмидесятых годах, то есть по меньше мере на десять лет до моего появления на свет. Впрочем, эта хронологическая неточность скрывалась отсутствием фотографии, а личные приметы были так неопределенны, что вполне могли сойти за мои. Кроме того, этот паспорт был моим единственным документом, так как все другие я уничтожил. Выбирать не приходилось и я стал Георгием Бергманом. В дальнейшем мне не пришлось сожалеть об этом.

Итак, самая трудная задача была разрешена находчивой госпожой Д. Я не только получил билет в Петроград, но имел место в купе, заказанном для германского посольства! О лучшем даже мечтать было нельзя!

Капитан Хилл сообщил мне, что в скором времени ожидается освобождение Локкарта и что переговоры об эвакуации членов британской миссии идут успешно. Эти известия значительно облегчили мою совесть, ибо я чувствовал свою ответственность за те волнения и неудобства, которые пришлось испытать членам миссии за последние две недели.

Мой поезд отходил в 8.30 вечера, и я решил, что самый лучший способ сесть в поезд незамеченным, – это прийти к самому его отходу. Необходимо было сделать все от меня зависящее, чтобы избежать проверки моего документа – паспорта Бергмана. В этом отношении мне повезло. Только я приготовился к отъезду, как начался ужасный ливень. И снова, как однажды в Петрограде, я воспользовался этой случайностью, ниспосланной мне провидением.

На станции была масса народа, которая старалась укрыться на вокзале от дождя, и стража была всецело занята тем, что сдерживала толпу. Я ухитрился проскользнуть на станцию, и почти немедленно вслед за этим раздался первый звонок к отходу петроградского поезда. Вход на платформу охранялся железнодорожным чиновником и солдатом. Вокруг них собралась небольшая кучка пассажиров, у которых проверяли билеты и документы. Я продвинулся к левой стороне входа на платформу, к тому месту, где стоял чиновник. Весьма оживленное препирательство возникло между старой дамой и солдатом из-за неточности, имевшейся в ее бумагах. Солдат обратился за помощью к железнодорожному чиновнику, и тот охотно присоединился к их спору. Раздался второй звонок, и толпа пассажиров подалась вперед. «Теперь или никогда», – сказал я себе и, сильным толчком протиснувшись вперед, очутился на платформе. Не смея оглядываться и без видимой торопливости, я прошел к моему вагону.

Проводник проверил мой билет и указал мое купе. Зная, что мой спутник немец, я вошел в купе с весьма сердечным «Гутен абенд» (добрый вечер). Темноволосый, хрупкого телосложения человек в очках и в пижаме вскочил со своего места и, несколько раз поклонившись, произнес: «Гутен абенд! Гутен абенд!»

– Так вы говорите по-немецки? Это просто замечательно! – были его следующие слова.

Я ответил утвердительно. Он казался в восторге от моих слов, и в купе немедленно была установлена атмосфера взаимной благожелательности.

Мой спутник сообщил мне, что он в Москве пробыл всего несколько дней, что он уволен из армии по инвалидности, что является представителем группы германских газет, прикомандированных к посольству для неофициального изучения экономического положения в России.

В это время раздался третий звонок, и поезд тронулся. Я вздохнул с облегчением.

Я должен был ответить откровенностью на откровенность и сообщил ему, что я уроженец Прибалтики, занимаюсь антиквариатом и что приезжал в Москву для покупки предметов старины.

Мы ехали уже в течение нескольких часов, и голод давал о себе знать. Я знал, что госпожа Д. положила в мой чемодан небольшой сверток с едой. Я достал его и предложил своему спутнику разделить со мной трапезу. Он сообщил мне, что его в посольстве снабдили провизией. Мы заказали проводнику чай и занялись приготовлениями. В его свертке содержалось такое обилие пищи, что мой рот мгновенно наполнился слюной. Жареный цыпленок, кулебяка с мясом и целая гора всяких пирожков. В течение многих недель мне не приходилось видеть таких чудес кулинарного изыска.

Я не имел понятия о том, что находилось в моем свертке, но предполагал, что в нем могла быть лишь самая простая пища. Я даже испытывал некоторое чувство неловкости, когда разворачивал бумагу в присутствии моего друга-эпикурейца. Но там оказалось следующее: кусок телятины, нарезанный ломтями, немного черного хлеба, крутые яйца, кусок масла, сахар и полголовки голландского сыра.

Я пришел в замешательство, но больше всего я был озадачен реакцией немца.

– О, у вас есть сыр! Настоящий голландский сыр! Это невероятно! – восклицал он.

Оказывается, что он не ел сыра с тех пор, как ушел из армии. Сыр не выдавался гражданскому населению в Германии ни за какие деньги. Далее немец сообщил, что он особенно страстно любит голландский сыр.

Наша трапеза была весьма приятной. Время было уже за полночь, когда мой спутник, насытившись сыром и вытянувшись на полке, уснул.

Мои мысли вернулись к последним московским и петроградским событиям, и думы о тех возможностях, которые могли бы воплотиться в реальность, осаждали меня с новой силой. Если бы Маршан не оказался предателем… если бы Берзин не струсил… если бы экспедиционный корпус союзников двинулся быстрее по направлению к Вологде… если бы я смог установить контакт с Савинковым… Если, если, если… Одно за другим все это пронизывало меня, словно удары кинжала.

Я подумал о Кроми и о его пророческих словах, сказанных мне в июле: «Если я не уеду в начале августа, они меня обязательно схватят». И теперь его нет в живых. Может быть, лучше смерть, чем эта жалкая борьба…

В купе становилось все темнее. Внезапно из темного угла выступила пожилая женщина и села рядом со мной. На голове у нее был черный платок, в одной руке палка, в другой – корзина, словно собиралась на рынок. «Ах, батюшка, – сказала она, – до чего мы дошли. Хлеб три рубля фунт, да и за эти деньги его нельзя достать. Кровопийцы! Людоеды! Они во всем виноваты!»

Ее лицо показалось мне знакомым. Да, это была та самая женщина, которую однажды ссадили с трамвая за то, что она поносила красноармейцев.

Я старался успокоить ее и шептал, что ее могут услышать, что она будет арестована. «Арестовать меня? Ха-ха-ха!.. – воскликнула она со смехом. – Я их не боюсь. Знаете ли, вы кто я? Я – Россия! Да, сэр, именно, Россия! Матушка-Россия! Я бессмертна! Я подожду еще немного, и затем я их всех умертвлю, как собак, как бешеных собак».