Джером Джером - Наброски для повести

Но это вскоре ему надоело, и он не допускавшим возражения тоном объявил, что не желает больше слушать такой «дряни», годной для чтения только в детских школах, а он уж устарел для этого, и потребовал, чтобы ему читали переводы бульварных французских романов с разными «интересными» приключениями. Под угрозою лишиться возможности проявления своих сердобольных чувств, невестам пришлось согласиться и на это требование своего деспота.

Как-то раз он выразил желание выучиться играть на «музыке». Его нежные няньки тотчас же поспешили в складчину приобрести ему фисгармонию и принялись учить его пользоваться этим музыкальным инструментом. Но из этого, разумеется, ничего не вышло путного. Ученик первый вышел из терпения и, обозлившись, чуть было вдребезги не разнес дорогой, сравнительно, инструмент. Когда невестам удалось несколько успокоить своего деспота, он потребовал, чтобы они сами пели и играли ему.

Мисс Симмондс начала было наигрывать что-то классическое, но деспот стукнул кулаком по столу и грозно крикнул, что когда он желает слушать церковные гимны, то идет в церковь, а у себя дома хочет чего-нибудь веселенького, вроде, например, песенки «старой девы» или «она подмигнула мне глазком».

И бедная мисс Симмондс, бывшая сама старою девою, скрепя сердце, должна была исполнить и эту прихоть своего тирана.

Трудно сказать, до каких границ дошел бы деспотизм этого «временщика», если бы насмешливая судьба вдруг одним ударом не сверзила его с той высоты, на которую вознесла его для своей потехи.

Дело в том, что совсем неожиданно не только для ближайше заинтересованных лиц, но и для всего прихода, викарий вдруг взял да и женился на очень хорошенькой и очень умненькой странствующей артистке, которую увидел в местном театре и сразу влюбился в нее. Потом он вышел в отставку, а вместе с тем и из духовного звания и увез куда-то далеко молодую жену. Говорили, что он и сам захотел сделаться артистом.

В день его венчания разочарованные благотворительницы все разом бросили своего бобыля. А когда он начал вяло проявлять свой «характер», его отправили в смирительный дом.

После истории Мак-Шонесси выступил Джефсон и тоже сделал попытку рассказать кое-что. Но его история не была интересна, потому что в ней трактовалось не о смешной доброте богатых к бедным, а о трогательной доброте бедных к бедным. А это нечто совсем другое, гораздо более сложное и трудное, требующее всесторонней разработки, что вовсе не входило в план нашей повести.

Что же касается самих бедных, то о них можно только сказать, что к ним как-то невольно относишься с таким же чувством, с каким смотришь на раненого солдата. Конечно, я говорю не о профессиональных нищих, а о тех скромных, молчаливых и терпеливых бедняках, которые мужественно и безропотно борются с нуждой, но не могут одолеть ее.

В постоянной борьбе человека с судьбою бедняк всегда стоит впереди. Бедняки в этой борьбе гибнут целыми массами, а мы с распущенными знаменами и оглушительною музыкою победно перешагиваем через их тела.

Трудно думать о них без того, чтобы не почувствовать хоть легкого стыда при мысли, что мы сами живем в безопасности и полном довольстве и безучастно смотрим, как эти бедняки принимают на себя все удары судьбы и молча гибнут. Судьба с своим жестоким лозунгом «победа сильным» и цивилизация с своим «спросом и предложением» ожесточенно оттесняют их назад. Они мужественно отстаивают каждый свой шаг, но, в конце концов, все-таки падают. А так как они падают без треска и шума, как и бились, то мы не можем признать их героями и стараемся даже забыть о них.

Однажды я видел старого бульдога, лежавшего на пороге небольшой лавочки в Нью-Кете. Он лежал совершенно спокойно и тихо и казался сонным; а так как он имел свойственный его породе свирепый вид, то никто не тревожил его. Входившая в лавку и выходившая из нее публика шагала через него, причем невольно задевала его и иногда довольно чувствительно. Получив удар ногою, бульдог начинал только немного чаще и усиленнее дышать.

Наконец один из проходивших мимо поскользнулся и, посмотрев себе под ноги, увидел большую лужу крови. Отыскивая глазами источник этой крови, он заметил, что она широкою струею течет со ступеньки, на которой лежала собака. Прохожий поднялся к собаке и нагнулся над нею, чтобы посмотреть, что с нею. Она подняла на него тяжелые веки, и в ее тусклых глазах и в оскале зубов было выражение не то благодарности за участие, выраженной ей человеком, не то раздражение на то, что он лишний раз побеспокоил ее. Потом она снова склонила свою голову, глубоко вздохнула и протянула лапы.

Быстро собралась толпа любопытных. Мертвого бульдога перевернули на другой бок и только тут увидели, что у него в брюхе огромная рана, из которой хлестала кровь и вываливались внутренности. Содержатель лавочки показывал явившейся на место происшествия полиции, что собака лежала у него на пороге целый час и ни разу не издала ни одного звука, по которому можно было бы догадаться о ее страданиях.

Я знал бедняков, которые умирали так же молча, покорно и терпеливо, как этот бедный бульдог. Не тех, конечно, так сказать, декоративных бедняков, которых холят «милосердные» леди и сэры «добротворцы»; не тех, которые устраивают целые шествия со знаменами и кружками для сбора денег, и не тех, которые толпятся вокруг ваших котлов с супом для них и поют гимны на ваших вечерних собраниях, а о тех, о бедности которых вы и не знаете, пока не затрубят об этом газеты: о тех молчаливых, скрытных, гордых бедняках, которые просыпаются утром с тем, чтобы схватиться в ожесточенном бою с нуждою и мужественно биться с нею вплоть до темной ночи, и, в конце концов, все-таки, одолеваемые этим страшным врагом, безмолвно умирают в каком-нибудь смрадном логовище, крепко стиснув зубы и сжав посиневшие уста.

Я знал одного подростка-мальчика, когда жил в восточной части Лондона, как известно, населенной одними бедняками. Это был не из тех чистеньких, прилизанных, притворно скромных и притворно слащавых мальчиков, которые описываются в сборниках религиозно-нравственных рассказов. Выражался он, несмотря на свою юность, таким языком, что один возмущенный моралист чуть было не потащил его за это в ближайший полицейский участок.

Он жил с матерью и ее последним, пятимесячным больным ребенком в подвале, на повороте на Колт-стрит. Не могу с точностью сказать, что сталось с отцом этого семейства. Кажется, он был «обращен» и отправился в провинцию в качестве странствующего проповедника. Мальчик служил у кого-то на посылках и зарабатывал шесть шиллингов в неделю. Мать что-то шила и в «хорошие» дни зарабатывала десять пенсов, а иногда даже и целый шиллинг. К несчастью, она была так истощена постоянными лишениями, что по временам сырые стены подвала казались ей пляшущими вокруг нее, а огонек грошовой лампочки уплывал куда-то далеко; а так как эти явления стали повторяться все чаще и чаще, то бедная женщина иногда по целым дням ровно ничего не зарабатывала.