Джером Джером - Наброски для повести

Я не знала имени его жены, но, разумеется, думала, что он бредит именно о ней, и, желая оказать ему услугу, побежала отыскивать его жену. Уходя час тому назад из дома, она сказала мне, что идет в приходскую церковь, где было вечернее собрание. Туда я и направилась, посадив вместо себя на время своего отсутствия горничную. Я застала жену больного на коленях и, видимо, всецело погруженную в молитвенный экстаз. Потихоньку окликнув ее, я шепнула ей на ухо:

— Пожалуйте скорее к вашему супругу. Он в сильном бреду и все время зовет вас.

Не поднимая головы, она так же тихо ответила мне:

— Собрание кончится через полчаса, тогда я и приду.

Этот ответ удивил и возмутил меня.

— Вы поступите более по-христиански, если сию же минуту вернетесь со мной в дом! — резко возразила я. — Тут обойдутся и без вас, а ваш муж почти при смерти.

— Разве он действительно зовет меня? — с подчеркиваньем спросила она, на этот раз повертывая ко мне холодное и неподвижное лицо.

— Да, — подтвердила я, — он все время зовет Луизу.

Лицо ее было в полутени, но вдруг на него упал свет от большой свечки, которую в это время проносил мимо нас один из местных служителей, и мне показалось, что по ее губам промелькнула усмешка.

— Хорошо, я иду с вами, — немного поразмыслив, сказала она, и поднялась с колен.

Дорогою она расспрашивала меня, узнают ли находящиеся в бреду больные окружающих. Припоминают ли они что-нибудь действительное, или им в голову лезет одна чушь? Можно ли по бреду узнать их настоящие мысли и чувства. По своей неопытности я не могла давать ей удовлетворительных ответов, и она с досадой отвернулась.

Сбросив в передней шляпу и накидку, она быстро поднялась наверх, в комнату больного. Она долго простояла над мужем, который продолжал метаться и бредить, но имени пока никакого не упоминал. Я посоветовала жене постараться дать ему понять о ее присутствии, но она возразила, что это, по-видимому, будет бесполезно, и села немного в стороне от постели больного. Начиная догадываться, что, пожалуй, ему будет хуже, если он придет в себя и увидит жену, я пыталась уговорить ее уйти из комнаты, но она твердо заявила, что желает остаться, и я не смела настаивать. Больной бредил всю ночь и все чаще и чаще умолял «Луизу» вернуться к нему и спасти его.

И всю ночь жена с неподвижностью статуи оставалась сидеть в тени, с такой улыбкой на губах, которая вызывала во мне страстное желание схватить эту женщину за плечи и вытрясти из нее душу.

Под утро больной заговорил более связно:

— Луиза, ведь ты любишь меня, да?.. Любишь, любишь… я читаю это в твоих глазах… И зачем скрывать свои чувства?.. Обними меня… дай мне почувствовать твое дыхание на моей щеке…

Я понимала, что мне не следовало бы слушать этих интимных излияний, но мне нельзя было ни уйти от пациента, ни заткнуть себе уши. Я каждые десять минут меняла ему холодные компрессы на голову, и временами он немного затихал, но потом с новою силою начинал бросаться по постели из стороны в сторону, срывать с себя одеяло, стонать и кричать.

— Я выеду в понедельник утром, — вдруг заговорил он почти нормальным голосом, — а ты выезжай в среду. Найдешь меня в Дублине, в гостинице Джаксона. Потом мы отправимся дальше уже вместе… Нет, нет, не бойся! — продолжал он, помолчав немного и как будто прислушавшись к чужой речи. — То местечко совсем в глуши, и туда никто никогда не заглядывает, кроме своих обитателей. Там нас никто не знает, и мы три недельки проведем с тобой, мое божество, совершенно наедине… О, какое счастье… какое безмерное счастье! О, моя милая, дорогая, ненаглядная Луиза, как я люблю тебя… как беззаветно люблю! О, какое нас ожидает блаженство!

Он засмеялся тихим смехом человека, который видит перед собою рай. Сухой, ядовитый смешок раздался и с уст его жены. Вот тут-то вдруг я прозрела всю истину. Подбежав к этой злой женщине, я крепко схватила ее за руку и, пристально глядя ей в глаза, возбужденно спросила:

— Вас зовут не Луизой?

Конечно, я поступила грубо и дерзко, но не могла иначе, потому что в то время не привыкла еще сдерживать своих чувств.

— Да, это не мое имя, — спокойно ответила жена больного. — Луизою зовут одну из моих пансионских подруг, которую я очень любила. Но вы, моя милая, напрасно тревожитесь. Я в эту ночь нашла, наконец, ключ, которого напрасно искала целых два года… Теперь иду спать. В случае чего — вы понимаете? — разбудите меня.

Она встала и ушла, и я слышала, как она своею неторопливою, размеренною походкой проследовала на другой конец коридора, где была ее комната. Я открыла оконную ставню и впустила утренний свет.

— Я первому вам рассказываю эту историю, — с улыбкой добавила сиделка. — Нам, по нашей профессии, не полагается болтать и открывать чужие тайны. Но это было давно и, наверное, уже позабыто и самими действующими лицами.

Передохнув, я рассказал своим друзьям и «сотрудникам» еще одну историю, переданную мне той же сиделкою. Героями этой новой истории были также муж и жена, недавно только отпраздновавшие свою свадьбу. Они отправились было путешествовать по континенту, но едва попали туда, как почувствовали себя дурно и немедленно вернулись обратно. С трудом добравшись до дому, они оба свалились в постель.

Врачи констатировали у них тифозную горячку, и удивлялись, как они оба не свалились еще дорогою. Призвали сиделку, которая взялась ухаживать за ними обоими сразу. Их поместили в двух смежных комнатах, оставив открытою соединительную дверь.

— Бедняжки! — говорила сиделка, описывая этих людей; — они были почти еще дети и думали больше друг о друге, чем о самих себе. Жена все тревожилась, что не может сама ухаживать за «бедным Джеком», и умоляла меня быть к нему доброю; голосок ее срывался от волнения, а по щекам миловидного детского личика текли слезы. Джек, с своей стороны, просил меня не очень беспокоиться о нем, а ухаживать повнимательнее за его «дорогой Беллой».

— Мне помогала сестра жены. Но даже и вдвоем мы едва могли управляться с больными. Несколько ночей подряд мне не пришлось совсем спать. Моя непривычная помощница Дженни исправно засыпала в кресле, и я не хотела ее будить, понимая, что пользы от нее, сонной и не умеющей держать себя в руках, никакой не будет. Мне ни разу еще не было так трудно; я прямо разрывалась на части между этими двумя больными, в особенности во время самого разгара их болезни. Но я черпала силу в окружавшей меня при этих людях чистой атмосфере искренней взаимной любви и самоотрицания; в ней я и отдыхала, если не телом, то хоть душой.

Муж стал поправляться, но жена шла на убыль. Ее хрупкий организм не мог выдержать одновременного напора большого счастья и тяжелой болезни. По мере того, как силы мужа восстанавливались, он все чаше и чаще обращался к жене с вопросами насчет ее состояния, и она с радостным смехом отвечала, что ей лучше. Я очень жалела, что предложила доктору положить их так, чтобы они могли переговариваться. Это тоже была большая ошибка с моей стороны, но когда я ее поняла, было уже поздно исправлять ее. Единственно, что мы с помощницей могли теперь делать, это просить мужа не вредить жене лишними разговорами и тревогами и временами уверять его, что жена спит. То же самое мы говорили и жене. Но когда последняя догадалась об этой нашей маленькой необходимой хитрости, то сказала, что ей трудно не отвечать мужу или самой не заговаривать с ним, и нам пришлось уступить, позволив им делать, как они хотят.