Эли Визель - Ночь

Эсэсовцы казались озабоченными и настороженными больше обычного. Повесить подростка на глазах у тысяч зрителей было делом непростым. Комендант лагеря прочел приговор. Все взгляды были прикованы к ребенку. Он стоял, мертвенно бледный, почти спокойный, кусая губы. На него падала тень виселицы.

На сей раз старший капо отказался быть палачом. Его заменили трое эсэсовцев.

Трое приговоренных вместе встали на табуреты. На три шеи одновременно накинули петли.

— Да здравствует свобода! — крикнули двое взрослых.

А мальчик молчал.

— Где же Бог, где Он? — спросил кто-то позади меня.

По знаку коменданта опрокинулись три табурета.

Во всем лагере наступила полная тишина. На горизонте садилось солнце.

— Снять шапки! — крикнул комендант охрипшим голосом.

А мы плакали.

— Надеть шапки!

Потом мы опять шли мимо повешенных. Оба взрослых уже были мертвы. Их раздувшиеся синие языки вывалились наружу. Но третья веревка еще дергалась: мальчик, слишком легкий, был еще жив…

Больше получаса продолжалась на наших глазах его агония, борьба жизни со смертью. И нас заставляли смотреть ему в лицо. Он был еще жив, когда я проходил мимо. Язык оставался красным, глаза не потухли. Я услышал, как позади меня тот же человек спросил:

— Да где же Бог?

И голос внутри меня ответил:

— Где Он? Да вот же Он — Его повесили на этой виселице…

В тот вечер у супа был трупный привкус.

Лето шло к концу. Завершался еврейский год.

Накануне праздника Рош га-Шана, в последний день этого проклятого года, весь лагерь казался наэлектризованным от волнения, наполнявшего наши сердца. Ведь все-таки это был особенный день. Последний день года. Слово «последний» звучало теперь по-новому. А вдруг он вправду будет последним?

Нам раздали вечернюю еду — довольно густой суп, но никто не притрагивался к нему. Все ждали общей молитвы. На сборном плацу, окруженные колючей проволокой под током, молча стояли тысячи евреев с изможденными лицами.

Темнело. Из блоков приходили всё новые заключенные, которые неожиданно оказались в силах преодолеть время и пространство, подчинить их своей воле. «Кто Ты, Господи, — думал я со злостью, — в сравнении с этой измученной толпой, пришедшей сюда, чтобы выразить Тебе свою веру, свой гнев, свой протест? Что значит Твое величие, Царь Вселенной, перед лицом всех этих измученных, изможденных, тронутых тленом людей? Зачем Ты опять тревожишь их изнуренные души, их искалеченные тела?»

Десять тысяч заключенных собрались на торжественную службу — старосты блоков, капо, служители смерти.

— Благословите Вечного…

Голос раввина был едва слышен. Сначала мне показалось, что это ветер.

— Благословенно Имя Вечного!

Тысячи голосов повторяли благословение, склоняясь, как деревья во время бури.

Благословенно Имя Вечного!

За что, да за что же мне Его благословлять? Всё во мне протестовало. За то, что Он сжег во рвах тысячи детей? За то, что Он заставил работать шесть крематориев, днем и ночью, в праздники и в Субботу? За то, что Он, Всемогущий, создал Освенцим, Биркенау, Буну и еще множество фабрик смерти? Неужели сказать Ему: «Благословен Ты, Вечный, Царь Вселенной, избравший нас из всех народов для пыток днем и ночью, чтобы глядеть, как наши отцы, матери и братья гибнут в крематории? Да святится Имя Того, Кто избрал нас, чтобы зарезать на Своем алтаре»?

Я слышал, как властный — и в то же время надломленный — голос раввина взлетел над плачущей, рыдающей, всхлипывающей толпой:

— Вся земля и вся Вселенная принадлежат Богу!

Он всё время останавливался, словно был не в состоянии вновь найти в этих словах их прежний смысл. Мелодия замирала у него в горле.

А я — некогда мистик — думал: «Да, человек сильнее, великодушнее Бога. Когда Тебя обманули Адам и Ева, Ты изгнал их из рая. Когда Тебе не угодило поколение Ноя, ты обрушил на Землю Потоп. Когда Содом лишился Твоей милости, Ты заставил небо пролиться на него огнем и серой. А что делают эти люди, которых Ты обманул и позволили мучить, убивать, травить газом и сжигать дотла? Они молятся Тебе! Они славят Твое Имя!».

— Всё творение свидетельствует о величии Бога!

Когда-то Новый Год был самым главным днем в моей жизни. Я знал, что мои грехи огорчают Вечного. Я молил Его простить меня. Когда-то я твердо верил, что от одного моего поступка, от одной молитвы зависит спасение мира.

В тот день я уже ни о чем не молил. Я больше не мог жаловаться. Напротив, я чувствовал себя очень сильным. Я был обвинителем, а Бог обвиняемым. Мои глаза открылись, и я оказался одинок, чудовищно одинок в мире — без Бога и без человека. Без любви и милосердия. Я был всего лишь пеплом, но чувствовал себя сильнее, чем этот Всемогущий, к которому моя жизнь была привязана так долго. Я стоял посреди этого собрания молящихся, наблюдая за ними, как посторонний.

Служба закончилась Каддишем. Все читали Каддиш по своим родителям, по детям, по самим себе.

Мы еще задержались на плацу. Никто не решился расстаться с миражом. Но пришло время ложиться спать, и заключенные медленно разбрелись по блокам. Я слышал, как люди желали друг другу счастливого нового года!

Я побежал к отцу. Но в то же время я со страхом думал о том, что должен пожелать ему в новом году счастья, в которое сам не верил.

Он стоял около блока, прислонившись к стене, сгорбленный, с опущенными, словно под тяжелым бременем, плечами. Я подошел к нему, взял его руку и поцеловал ее. На нее упала слеза. Чья она была? Моя? Его? Я ничего не сказал. Он тоже. Никогда прежде мы с ним не понимали друг друга так хорошо.

Удар колокола вернул нас к действительности: пора ложиться. Это было возвращение издалека. Я поднял голову, чтобы взглянуть на склонившегося надо мной отца, в надежде уловить улыбку или хотя бы ее подобие на его высохшем и постаревшем лице. Я не увидел ничего. Никакого выражения. Он был сломлен.

Йом Киппур. Судный день. [17] Йом Киппур (Судный день) — один из важнейших дней в еврейском календаре, день поста, покаяния и прощения грехов. С первого дня Рош га-Шана до Йом Киппура проходят так называемые 10 дней покаяния. Следует ли нам поститься? Все бурно обсуждали этот вопрос. Пост мог облегчить и ускорить приход смерти. Мы и без того всё время здесь постились. Каждый день у нас тут ежедневно был Судный день. Но некоторые говорили, что поститься следует именно потому, что это опасно. Надо показать Богу, что даже в этом кромешном аду мы способны Его славить.

Я не постился. Прежде всего, чтобы сделать приятное отцу, который мне это запретил. А кроме того, это потеряло для меня всякий смысл. Я больше не принимал молчания Бога. Съесть миску супа — значило для меня выразить Ему свое возмущение и протест.