Николай Пирогов - Вопросы жизни Дневник старого врача

— А! Если так, то я его самого разложу, — отвечает громко, на всю аудиторию, фагот.

Лодеру донесли об этом глупом фарсе. И вскоре мы услыхали, что сам король прусский довел до сведения государя о происках против маститого ученого. С тех пор его оставили в покое, и чрез несколько времени после этого происшествия явилась и Анненская звезда у Лоде — ра, послужившая поводом к сочинению рацеи М.Я.Мудрова.

Наконец, наступил и 1827 год, принесший нам на свет высочайше утвержденный проект академика Паррота [183]. Первое сообщение, более

метафорическое, чем официальное, мы услышали на лекции Мудрова. Приехав однажды ранее обыкновенного на лекцию, М.Я.Мудров вдруг, ни с того, ни с сего, начинает нам повествовать о пользе и удовольствии от путешествий по Европе, описывает восхождение на ледники альпийских гор, рассказывает о бытье — житье в Германии и Франции, о пуховиках, употребляемых вместо одеял немцами, и проч., и проч. «Что за притча такая?» — думаем мы, ума не приложим, к чему все это клонится. И только к концу лекции, проговорив битый час, М.Я.Мудров объявляет, что по высочайшей воле призываются желающие из учащихся в русских университетах отправиться для дальнейшего образования за границу.

Я как — то рассеянно прослушал это первое извещение. Потом я где — то, кажется на репетиции, приглашаюсь уже прямо Мухиным. — Опять Е.О.Мухин!

— Вот, поехал бы! Приглашаются только одни русские; надо пользоваться случаем.

— Да я согласен, Ефрем Осипович, — бухнул я, нисколько не думая и не размышляя.

Как объяснить эту неожиданную для меня самого решительность? Тогда я не наблюдал над собою, а теперь нельзя решить наверное, что было главным мотивом. Но, сколько я себя помню, мне кажется, что главною причиною скорого решения было мое семейное положение.

Как ни был я тогда молод, но помню, что оно нередко меня тяготило. Мне уже 16 лет, скоро будет и 17, а я все на руках бедной матери и бедных сестер. Положим, получу и степень лекаря, а потом что? Нет ни средств, ни связей, не найдешь себе и места. В то же время было и неотступное желание учиться и учиться.

Московская наука, несмотря на свою отсталость и поверхностность, все — таки оставила кое — что, не дававшее покоя и звавшее вперед.

— Выбери предмет занятий, какую — нибудь науку, — говорит Е.О.Мухин.

— Да я, разумеется, по медицине, Ефрем Осипович.

— Нет, так нельзя; требуется непременно объявить, которою из медицинских наук желаешь исключительно заняться, — настаивает Ефрем Осипович.

Я, не долго думая, да и брякнул так: «Физиологиею».

Почему я указал на физиологию? — спрашивал я после самого себя.

Ответ был: во — первых, потому, что я в моих ребяческих мечтах представлял себе, будто я с физиологиею знаком более чем со всеми другими науками. А это почему? А потому, что я знал уже о кровообращении; знал, что есть на свете химус1 и хилус2; знал и о существовании грудного протока; знал, наконец, что желчь выделяется в печени, моча — в поч–1 Химус (гр. chymos сок) — содержащаяся в желудке или тонком кишечнике пищевая кашица; образуется из пищи под влиянием пищеварительных соков.

2 Хилус (позднелат. chylus, от гр. chylos — сок) — млечный сок, молочно — белая жидкость, содержащаяся в лимфатических сосудах брыжейки животных и человека; лимфа, обогащенная капельками жира, всосавшимися из содержимого кишечника.

ках, а про селезенку и поджелудочную железу не я один, а и все еще немногие знают; сверх этого, физиология немыслима без анатомии, а анатомию — то уже я знаю, очевидно, лучше всех других наук.

Но все это, во — первых, а во — вторых, кто предлагает мне сделать выбор предмета занятий: разве не Ефрем Осипович, не физиолог? Уже, верно, мой выбор придется ему по вкусу. Но не тут — то было. Ефрем Осипович сделал длинную физиономию и коротко и ясно решил:

— Нет, физиологию нельзя; выбери что — нибудь другое.

— Так позвольте подумать…

— Хорошо, до завтра; тогда мы тебя и запишем.

Дома я ничего не объявил ни матери, ни сестрам, а начал обдумывать все дело, уже почти решенное, то есть действовать по — нашему, по — русски, задним умом, и, право, поступил не худо; действуя передним, я, вероятно, не попал бы в профессорский институт, и жизнь сложилась бы на других началах, и Бог весть каких. На что же, спрашиваю я себя, дал я мое согласие? На то, чтобы ехать за границу учиться. Да на каких же условиях? Ведь, не зная их, попадешь, пожалуй, и в кабалу. Да, впрочем, Бог с ними, с этими условиями, хуже не будет.

Бегу в университет, справляюсь, прислушиваюсь, советуюсь; наконец, кое — что узнаю и решаюсь: так как физиологию мне не позволили выбрать, а другая наука, основанная на анатомии, по моему мнению, есть одна только хирургия, я и выбираю ее. А почему не самую анатомию? А вот, поди, узнай у самого себя — почему? Наверное не знаю, но мне сдается, что где — то издалека, какой — то внутренний голос подсказал тут хирургию. Кроме анатомии, есть еще и жизнь, и, выбрав хирургию, будешь иметь дело не с одним трупом.

Меня интересовали, однако же, немало и другие науки. Я ужасно любил химию, особливо после геймановских лекций. Фармакология мне представлялась также, несмотря на всю несостоятельность ее представителя в Московском университете В.М.Котельницкого, весьма занимательною. Когда я сообщил о моем желании посвятить себя не одной, а нескольким наукам моим товарищам, то они, конечно, трунили надо мною, не подозревая, что я чрез год или два сделаюсь отчаянным, самым отчаянным адептом специализма в науке, а потом, чрез несколько лет, перекочую снова в другой лагерь.

В этот же день я явился в правление, нашел там Е.О.Мухина (декана), объявил ему мой выбор и тотчас же был им подвергнут предварительному испытанию, из которого я узнал положительно, что цель отправления нас за границу есть приготовление к профессорской деятельности; а как для профессора прежде всего необходимо иметь громкий голос и хорошие дыхательные органы, то предварительное испытание и должно было решить вопрос: в каком состоянии обретаются мои легкие и дыхательное горло. За неимением в то время спирометров и полного незнакомства экзаменаторов с аускультациею [184]и перкуссиею [185]Ефрем Осипович заставил меня громко и не переводя духа прочесть какой — то длиннейший период в изданной им физиологии Ленгоссека, что я и исполнил вполне удовлетворительно.

Тотчас же имя мое было внесено в список желающих, то есть будущих членов профессорского института. Только покончив все это дело, я возвратился домой и объявил моим домашним торжественно и не без гордости, что «еду путешествовать на казенный счет».

В это время случился тут сосед портной, позванный для исправления моей шинели; услыхав, что я еду путешествовать, он глубокомысленно заметил: «Знаю, знаю, слыхал: значит, едете открывать неизвестные острова и земли».