Николай Пирогов - Вопросы жизни Дневник старого врача

Когда Неммерт получил бумагу, то он принес ее ко мне и спрашивал: что делать? Я отвечал: «Ступайте к президенту Шлегелю и спросите его».

Шлегель же, по словам Неммерта, спросил его, улыбаясь: «Ведь вы, однако, ничего не заметили? Ну, любезнейший, так оставьте бумагу при вас и никому не показывайте».

Когда я узнал этот ответ, то я просил Неммерта одолжить мне бумагу на один час времени, обещаясь ему, что это нисколько не повредит его служебной деятельности.

Неммерт мне дал, и я с этою бумагою в руках тотчас же отправился к нашему попечителю, дежурному генералу Веймарну, объявив ему, что я подаю сейчас просьбу об отставке, если всему этому вопиющему делу не будет дано хода.

Веймарн был, видимо, смущен, но успокоил меня обещанием, что завтра же будет им все дело улажено, и если я и тогда останусь недоволен, то могут дать всему законный ход.

Сейчас за моим уходом Веймарн послал фельдъегеря за Лоссиевс — ким, и его, раба Божия, привез фельдъегерь с собою в штаб. На другой день в госпитале получена бумага, в которой предписывалось Лоссиев — скому в присутствии президента Шлегеля, ординатора Неммерта, писаря, писавшего бумагу, и всех видевших ее членов госпитальной конторы просить у меня прощения в убедительнейших выражениях, и если я (Пирогов) не соглашусь извинить дерзкий поступок Лоссиевского, то всему делу будет дан законный ход.

На другой день, утром, меня пригласили в контору госпиталя, и там разыгралась истинно позорная, и притом детски позорная, сцена.

Лоссиевский, в парадной форме, со слезами на глазах, дрожащим голосом и с поднятием рук к небу, просил у меня извинения за свою необдуманность и дерзость, уверяя, что впредь он мне никогда не даст ни малейшего повода к неудовольствию.

Тут же, в присутствии президента, я ему показал на мерзейший хлеб, розданный больным, и заметил, что это его прямая обязанность в госпитале — наблюдение за порядком, пищею и всею служебною админи — страциею.

Тем дело о моем умопомешательстве и кончилось.

С тех пор Лоссиевский сделался тише воды, ниже травы, да, впрочем, чрез несколько месяцев он был перемещен в Варшаву.

Друзья Лоссиевского, такие же, как и он, proteges барона Виллье, упросили этого медицинского сановника замолвить слово о Лоссиевс — ком у фельдмаршала Паскевича.

Когда Паскевич приехал в Петербург, то ему выслали напоказ двух главных докторов для Варшавы. Паскевич, проходя чрез приемный покой, мимоходом указал на Лоссиевского, сказав: «Вот этого».

Лоссиевский угостил за это своих протекторов хорошим обедом, на который позван был и баронет. За обедом Виллье сидел возле Лоссиев — ского и во время медицинской беседы о трудности в прощупывании зыбления подставил свою заднюю часть тела Лоссиевскому с громким вызовом: «Ну — ка, ты, прощупай — ка здесь зыбление».

Все, разумеется, засмеялись остроте баронета, а Лоссиевский уехал на лучшее место в Варшаву.

В Варшаве, однако же, не посчастливилось Буцефалу. Верно, он слишком разворовался.

Император Николай, раз наехав в варшавский госпиталь ненароком, разом открыл целую массу злоупотреблений и дневного воровства. Лос — сиевского засадили на гауптвахту и отдали под суд. Потом он, разжалованный в ординаторы, окончил жизнь в Киеве, как я слышал, от запоя.

Моему ассистенту Неммерту пригрозил было при мне Шлегель, после того как Лоссиевский извинился. Но я остановил президента словами: «Профессор Неммерт поступил тут как честный и благородный человек, и я не вижу, за что вы так несправедливо относитесь с выговором к Неммерту; я мог бы принять ваш неуместный выговор на мой счет и не согласиться в таком случае на извинение Лоссиевского».

Шлегель прикусил язык, и с тех пор я не замечал никаких притеснений по службе.

Неммерта Лоссиевский звал даже ехать в Варшаву!

Кстати скажу несколько слов о моем свидании, единственном и непродолжительном, с баронетом Виллье.

По случаю издания моей прикладной анатомии (на русском и на немецком языках — издание Ольхина, не окончившееся по причине его банкротства) я в один и тот же день посетил двух нужных людей: министра Канкрина, у которого надо было испросить разрешение на ввоз беспошлинно веленевой бумаги для литографии, и Виллье, который мог способствовать распространению издания в военных библиотеках1.

Для обоих этих господ я принес иллюминованные экземпляры атласа.

Граф Канкрин, поглядев на них, тотчас же разрешил беспошлинный провоз бумаги, заметив только о моих анатомических рисунках: «Es sind sehr sdio ne, aber auch sehr traurige Dinge»2.

Это замечание было если и не умно, то, по крайней мере, не глупо.

Виллье же, посмотрев на мои рисунки, начал что — то тараторить скороговоркою, чего я никак понять не мог; слышал только на ломаном русском языке слова: «оксиген, артериальная и венозная кровь» и т. д.

Что хотел выразить своим странным диалогом баронет, того я ни тогда, ни после никак не мог себе объяснить. Тем дело и кончилось.

Я, видя, что конца не будет этой болтовне, поблагодарил баронета за его приветствие и ушел.

Согласие на покупку атласа для военных библиотек последовало.

А о баронете самое последнее известие, полученное мною, состояло в том, что кто бы к нему в последнее время ни являлся, все заставали

его вместе с одним старым ординатором, читающим послужной список баронета, причем всякий раз при прочтении какой — либо награды Вил — лье заставлял это место прочесть еще несколько раз, приговаривая при этом: «Это удивительно! Как, например, Анну второй степени за сражение под Аустерлицем? Прочитай — ка мне еще раз. Это удивительно!»

Что старики удивляются и хотят удивить других полученными ими орденами, это вовсе не удивительно. Когда, в 1838 г., я навестил (вместе с доктором Амюсса) старого Ларрея в Париже, то он нам также тотчас показал свой орден с золотом вышитыми на ленте словами: «Bataille d'Austerlitz»1.

Но Ларрей скрыл по крайней мере свое удивление, а сказал только: «Vous voyez, m — r, ce n'est pas dans les antichambres que j'ai recu mes decora — tions»2, намекая этим, разумеется, на современные гражданские ордена Франции.

В течение целого года по прибытии моем в Петербург я занимался изо дня в день в страшных помещениях 2–го Военно — сухопутного госпиталя с больными и оперированными и в отвратительных до невозможности старых банях этого же госпиталя; в них, за неимением других помещений, я производил вскрытия трупов, иногда по 20 в день, в летние жары; а зимою, во время ледохода (ноябрь, декабрь), переезжал ежедневно по два раза на Выборгскую, пробиваясь иногда часа по два между льдинами.

В конце лета я начал замечать небывалые прежде явления после каждого госпитального визита. Я стал чувствовать то головокружение или легкую лихорадочную дрожь, то схватки в животе с желчным, жидким испражнением.