Николай Пирогов - Вопросы жизни Дневник старого врача

— Да что же они там делают одни? — любопытствовал я узнать от моей няни.

— Да кто же их, батюшка, знает; никого не пускают к себе, — как тут узнаешь?

— Да ведь слышно же что — нибудь чрез двери? — продолжаю я расспрашивать.

— Слышно, что то говорят, то молчат.

— А муж что?

— Муж спит.

Так продолжается целые годы. Я охотно посещал этот дом, забавлялся и с мальчиком, шутил и сплетничал с Авдотьей Егоровною, и всегда в присутствии няни (не упускавшей меня из виду) пил чай, кофе, шоколад, сколько в душу влезало. Однажды прихожу — молчанье, темнота, шторы спущены. Что такое? Авдотья Егоровна что — то нездорова. Смотрю — моя Авдотья Егоровна лежит на полу в одном спальном белье; в комнате чем — то летучим пахнет. Слышу — что — то бормочет; няня около нее и делает мне какие — то знаки, чтобы я вышел. Что за притча! Оказалось, что эта милая дамочка чистит себе зубы табаком и потом упивается гофманскими каплями, бывшими тогда в большом употреблении как домашнее средство против всех лихих болезней. Потом гоф — манские капли заменились полынною, а, наконец, и простяком.

Учитель кончил курс. Хозяин обрюзг более прежнего и сделался еще неприступнее; а хозяйка, спившись с круга, увлекла в запой и мою добрую, милую няню, Катерину Михайловну.

Кстати уже, говоря о чисто — детской наивности, памятной мне в то время как готовился уже к изучению медицины, не забуду напомнить себе и еще трех занимавших меня тогда и нравившихся мне вследствие этой же самой ребяческой простоты знакомых. Это были Григорий Михайлович Березкин, Андрей Михайлович Клаус и Яков Иванович Смирнов. Первые оба — из врачебного персонала, старые сослуживцы московского воспитательного дома; оба не доктора и не лекари. Берез — кин, циник, с заметною наклонностью к спиртным напиткам, занимал меня рассказами, очевидно, иностранного (немецкого) происхождения о Петре Первом. «Мы должны, говорят немцы, — так сказывал мне Березкин, — Богу молиться на Петра да свечки ему ставить, — вот что». Из медицины Григорий Михайлович сообщал мне также что — то тогда меня крепко интересовавшее, но уже не припомню, что именно; подарил какой — то писанный на латинском языке сборник с описанием, в алфавитном порядке, растительных веществ, употребляемых в медицине; я много узнал и наизусть запомнил научных терминов: emeticum, drasticum, diureticum, radix ipecacuanhae, jalappae и т. п.

За год и более до вступления на медицинский факультет я уже знал массу названий и терминов, и это мне много пригодилось впоследствии. Но детская привязанность к словоохотливому Березкину у меня основывалась, конечно, не на расчете профилировать [115] Профит (франц. profit) — барыш, прибыль, выгода. и от него что — нибудь, а на потешавших меня шуточках и прибаутках; ими изобиловала наша беседа.

— Ну — те — ка; ну — те, — бормочет скороговоркою Григорий Михайлович, — напишите — ка: во — ро — бей.

Я и пишу, и, написав последний слог, вдруг получаю щелчок по голове.

— Это что?

— Сам же просил: прочти последний слог! — отвечает, заливаясь от смеха, Григорий Михайлович. — А хочешь, спою песенку?

— Какую?

— Ай ду — ду.

Я притворяюсь, будто не знаю значения этой песни, уже не раз испытанного моим лбом.

— Ну — ка, спойте.

— Ай ду — ду, ай ду — ду, — затягивает хриплым голосом Березкин, — сидит баба на дубу.

Полный текст таков: «Ай ду — ду, сидит баба на дубу; прилетела синица — что станем делати? пива что ли нам варити? сына что ли нам жени — ти? Ай, сын мой, отдай бабе голову, ударь бабу по лбу… отдай мою голову, ударь бабу по лбу!..» Я убегаю со смехом. Березкин промахнулся — я не баба, и лоб не получил щелчка.

— А вот, латинист, отгадай — ка, что такое, — и опять стаккато [116] Отрывисто (лат.). : «Si caput est, currit, ventrem adjunge, volabit; adde pedes, commedes, et sine ventre, bibes» [117] Если есть голова — бежит; присоедините живот — полетит; придать ноги — съешь; без живота — пьешь (лат.). .

Отвечаю, не запинаясь: «Mus, musca, muscatum, mustumе» [118] Мышь, муха, мускатный орех, сусло (лат.). .

— А, знаешь уже; а от кого узнал?

— Да не от вас (я лгу), — я и прежде знал.

— То — то, прежде знал; отчего же прежде не говорил?

— Да я нарочно.

А всего приятнее моему детски наивному тщеславию было слышать от старика, как он меня хвалил и величал; верно, и я для него был занимателен. «Ну, смотри, брат, из тебя выйдет, пожалуй, и большой человек; ты умник, вон не тому, не Хлопову, чета». Хлопов — это был ученик из пансиона Кряжева, живший некоторое время у нас, грубоватый и как — то свысока обходившийся с Березкиным.

Андрей Михайлович Клаус [119] А.М.Клаус до Москвы жил в Уфе, где, между прочим, состоял врачом в семье С.Т.Аксакова, у которого оставил хорошие воспоминания. По словам автора знаменитой «Семейной хроники», Клаус был предобрейший, умный, образованный человек, любил детей. — оригинальнейшая и многим тогда в Москве известная личность. Это был знаменитый оспопрививатель еще екатерининских времен. Аккуратнейший старикашка, в рыжем парике, с красною добрейшею физиономиею, в коротких штаниках, прикрепленных пряжками выше колен, в мягких плисовых сапогах, не доходивших до колен; между черными штанами и сапогами виднелись белые чулки.

Всей нашей семье в течение многих лет Андрей Михайлович прививал оспу, и потому считал своею обязанностию ежегодно навещать нас в табельные дни, завтракал, с особенным аппетитом кушал бутерброд, зимою — с сыром, а весною (на Святой) — с редиской.

Меня лично он занимал, кроме своей оригинальной наружности, маленьким микроскопом, всегда находившимся при нем в кармане. Раскрывался черный ящичек, вынимался крошечный, блестящий инструмент, брался цветной лепесток с какого — нибудь комнатного растения, отделялся иглою, клался на стеклышко, и все это делалось тихо, чинно, аккуратно, как будто совершалось какое — то священнодействие. Я не сводил глаз с Андрея Михайловича и ждал с замиранием сердца минуты, когда он приглашал взглянуть в его микроскоп.

— Ай, ай, ай, какая прелесть! Отчего это так видно, Андрей Михайлович?

— А это, дружок, тут стекла вставлены, что в 50 раз увеличивают. Вот, смотри — ка. — Следовала демонстрация.

Третий вхожий в наш дом и занимательный для меня знакомый, Яков Иванович Смирнов, сослуживец отца, привлекал мою ребяческую наивность собственно глупостью. Не то, чтобы он сам был глуп, но какой — то точно еловый, неповоротливый, высокий, прямой как шест. Когда он, поздоровавшись, садился, я тотчас же являлся возле его стула и приготовлялся смотреть, как Яков Иванович начнет вынимать из кармана свой клетчатый синий платок, складывать его в кругленький комочек, а потом поднесет к носу, утрется и подержит его в руке с полчаса, прежде чем опять положит в карман. Яков Иванович (сын священника, учился когда — то в семинарии) рассказывает матушке, а она крестится от содрогания, что попы частицы вынутых просфор сбирают, сушат и едят со щами.