Николай Пирогов - Вопросы жизни Дневник старого врача

Но откуда взялось у нас стремление, по общему почти убеждению, вовсе не свойственное ни истории развития, ни духу нашего общества? С Запада? Но почему эти антисоциальные западные доктрины именно у нас проявились в самом отвратительном виде? Причин тут, конечно, не одна. И как бы ничтожна ни была шайка злоумышленников, нечего себя этим успокаивать; не малочисленность деятелей зла, а размер причиненного им зла обществу обращает на себя внимание всякого мыслящего человека.

Наполеон, запертый на острове Св. Елены, сказал, что «в России самодержавие ограничено цареубийством». Он, разумеется, так выразился из ненависти к России, точно так же, как из ненависти он стращал Россиею: «Через 50 лет во всей Европе — или республика или казаки». Фразе о цареубийстве служили, конечно, основанием наши дворцовые революции после петровского царствования. Но в этих революциях главными участниками были лично заинтересованные особы, царедворцы, сановники и проч.; совершавшиеся преступления тщательно скрывались, и только в последнее время сделалось возможным обсуждать печатно и документально эти государственные тайны в нашей истории.

Современные государственные преступления имеют совершенно другой характер. Они не могли и не могут быть тайнами не только для истории, но и для народа. Без сомнения, с этою именно целью они и совершаются. Деятелями являются не приближенные к трону, не государственные сановники, не иностранные интриганы, а разночинцы и даже простолюдины, лично, по — видимому, нисколько не заинтересованные. А, судя по прокламациям и подпольной литературе и судебной хронике, все эти преступления совершаются во имя новой социальной доктрины западного происхождения.

Какие же причины, именно у нас в России и в наше время, привлекли таких ревностных адептов и деятелей к этой доктрине? Упорство, настойчивость, выдержка, самоотвержение и вообще энергия зла замечательны в этих деятелях — в этом надо им отдать полную справедливость. Откуда все это? Совсем не узнаешь своих соотчичей в этих адски энергических деятелях. Чужеземный элемент между ними, по — видимому, незначителен; несколько семитов, еще менее поляков, немного других неславянского племени; но большинство великорусы и малороссы; сословия и состояния также весьма различны; образование, по большей части, школьное и недоконченное; есть между ними и дворяне и крестьяне, богатые и бедные, но последних, верно, больше, чем первых; исповедание, конечно, также в большинстве православное; лета, в большинстве, молодые, не достигающие еще и среднего возраста; занятия весьма различные до вступления в комплот, но потом, конечно, — специальным делом пропаганды, — крамолы и террор.

Что соединяет этих разнохарактерных деятелей, имеющих между собою общее: только возраст и известную степень образования? Убеждения? Да, если бы большинство заговорщиков принадлежало к одному, и именно, неславянскому племени, я бы сказал, что связывающие их убеждения должны быть чрезвычайно глубокие, если возбуждают такую энергию и упорство в действиях.

Но мы до последнего времени не отличались твердостью и глубиною наших убеждений ни в добре, ни в зле. Откуда же у наших юных современников вдруг явилась склонность к глубокомыслию? Именно к глубокомыслию, без которого немыслима глубина убеждения. Справедливость требует, однако же, признать и в нас склонность к фанатичности в наших убеждениях или, правильнее, верованиях. Это доказывают наши раскольники и сектанты. Неужели же наши пропагандисты, нигилисты, анархисты, коммунисты и т. п. принадлежат к классу фанатически верующих в свои доктрины?

Вряд ли это так, по крайней мере, для большинства. Уже одно то, что большинство заговорщиков молодые, и даже очень молодые люди, говорит против этого предположения.

Шекспир, в одном из замечательнейших произведений своего гения — «Бури», изобразил нам наглядно, в лице Калибана, зверскую натуру человека, удерживаемую в постоянном рабстве умом и при малейшем послаблении всегда готовую войти в заговор против своего властелина. Это прирожденное человеку зверство есть одно из стадных его свойств, уступающее и подчиняющееся только одному развитию индивидуализма в обществе. Ум, конечно, различного склада, есть свойство чисто индивидуальное, и потому, именно, он и различен, противен всегда и у всех одинаковому стадному зверству. Правитель

ство наше 1840–х годов погрешало тем и против общества, и против самого себя, что оно оставляло почти нетронутыми стадные свойства, подавляя развитие личности и индивидуальных свойств. Предержащие власти того времени были убеждены, что одною внешнею силою они справятся с стадным зверством.

Внешняя сила, и в самом деле, так могущественна и была, и есть, что ей, пожалуй, нетрудно справиться с проявлениями стадных свойств в массах. Но на сцену вышло другое, неожиданное дело: это проявление неистовейшего из стадных свойств — зверства, в виде Калибанов, не порабощенных умом и вступивших тотчас же в заговор против индивидуального ума, долго остававшегося под гнетом. Вышло противное тому, что должно быть нормою для правительства и обществ. Вместо свободы личного ума вышла свобода зверства. Зверство не могло быть рабом несвободного и стесненного ума. Калибан почувствовал себя освобожденным и выступил на сцену.

Чем менее значение особи в государственном строе, тем опаснее положение государства в наше время. По — видимому, это не так; все личное в обширном государстве должно исчезать перед величием государственной мощи, все должно преклоняться пред нею и жить для нее. Этому следовали у нас: все для власти, как можно меньше для общества; не то, что принцип неразрывной связи взаимодействия: и государство для общества, и общество для государства, — принцип наиболее верный и благоразумный. Нет! Общество, как будто бы какой — то Калибан, — молчи и повинуйся уму волшебника — гения. Прекрасно, если бы общество и было только Калибаном, а государство — гением, умом. Но в том — то и дело, что вместо Калибана, вместо одних стадных свойств, порабощается, при этой правительственной доктрине, ум общества, его силы, дорогое индивидуальное свойство, необходимое, жизненно необходимое и для гения ума государства.

И как раз с 1848–х годов, с эпохи активного появления на сцене света новых антисоциальных учений, усиливается у нас гнет на свободу ума и личности.

Тогда влиятельный Бутурлин, например, доходил до того, что объявлял себя готовым наложить запрещение и на Евангелие, если в нем найдется что — либо противоправительственное. Не прав ли и я думать, что мы гораздо более способны к фанатизму и фанатическому зверству, чем к глубоким убеждениям и глубокомыслию. Нам смешно это качество германской расы. «Немец так глубокомыслен, что провалишься в него», — припеваем мы, смеясь, и сами проваливаемся нередко в безвыходное болото. Много, много, как теперь открывается, нанесли 1840–е годы вреда России.