Эрнст Ганфштенгль - Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944

Гитлер несколько успокоился и через несколько минут уселся и нацарапал на листе бумаги политическое завещание. Розенберг назначался лидером партии, а Аман – его заместителем, Герман Эссер и Юлиус Штрайхер – другими членами квадрумвирата. Ниже Гитлер написал: «Ганфштенглю быть ответственным за сбор средств для партии», хотя откуда я должен был еще добывать эти деньги, для меня было загадкой. Более того, мне не по нраву была компания, в которой я оказался. О Геринге вообще не было упоминания, это было началом долгого периода затмения, во время которого Гитлер, все еще страдая от двойной игры фон Лоссова, вынес приговор почти всем членам офицерского класса как совершенно ненадежным личностям.

К этому времени у дверей появились какой-то лейтенант с парой жандармов. Они только что побывали на ферме моей матери, которая располагалась поблизости, где кололи штыками стога сена, разыскивая Гитлера, но сейчас были уверены в своем источнике сведений. Гитлер спустился вниз и не оказал физического сопротивления, но на пределе своих голосовых связок обрушил на них оскорбительные выпады, обвиняя их в нарушении присяги, потворстве расколу Германии и тому подобном, в том же духе. Лояльность полиции в предыдущие три-четыре дня менялась, как флюгер, по распоряжению ее старших офицеров. Посему они произнесли свои извинения и вежливо увели его.

Почти несомненно, что Гитлер мог сбежать в Австрию, если бы хотел этого, и, хотя мы никогда не обсуждали эту тему в деталях, справедливым будет допустить, что у него были особые причины не делать этого. По прошествии лет во время аншлюса гестапо немедленно направилось в управление венской полиции и реквизировало ряд досье. Одно из них, я в этом убежден, имело отношение к Гитлеру и датировалось еще теми днями его юности в этом городе, хотя какие обвинения были выдвинуты против него, мы, вероятно, никогда не узнаем. А на самом деле машина Бехштайнов в конце концов приехала к дому в Уффинге – через полчаса после его ареста.

Те из нас, кто сбежал в Австрию – Геринг, Эссер, Россбах и я сам, – скоро вошли в контакт друг с другом, и я смог обменяться новостями с женой. Мы получили весть от адвоката Гитлера Лоренца Род ера, что нам надо, насколько возможно, держаться подальше, потому что всякое прибавление к списку арестованных только усугубит проблемы защиты. Геринга я отыскал в госпитале в Инсбруке. Он в самом деле был тяжело ранен, хотя, когда я увиделся с ним, худшее для него было позади. Он рассказал мне, как ему удалось уползти и спрятаться, когда его ранило, за одним из монументальных львов, стоящих перед «Резиденц-палас». Кто-то из коричневорубашечников потом отнес его к первому встречному доктору на Резиденцштрассе, которому случилось быть евреем, и на протяжении многих лет после этого Геринг тепло отзывался о его доброте и искусстве. Геринг никогда не был из этих безумных антисемитов нацистской партии и как один из бесспорно арийских членов гитлеровского окружения был наименее пылким толкователем их расистских идей.

Из Мюнхена его тайно переправили на границу, а в Инсбруке оперировали. Он испытывал сильную боль, и приходилось ему дважды в день вводить морфий. Впоследствии всегда утверждали, что он потом стал наркоманом. У меня нет никаких личных и позитивных доказательств этому, но его лечение в госпитале Инсбрука, вполне вероятно, стало отправной точкой для этой привычки.

Я вернулся с Карин в ее гостиницу и, к своему удивлению, обнаружил, что она живет весьма роскошно. Мы, остальные беглецы, ходили как бродяги, но у Герингов такого никогда не было, и их выставление роскоши напоказ вызывало в партии большую неприязнь. У него просто не было понятия о цене денег, и, когда он в конце концов покинул Австрию, отправившись через Венецию в Швецию, я помог оплатить эту поездку. В ответ я получил скудные слова благодарности, но денег своих так и не увидел. И все же это не вызывало обиды. Он был очень привлекательным, бесшабашным парнем, который может выйти в таких делах сухим из воды. Во многих отношениях жаль, что он так долго был вдалеке. Это был интеллигентный, поездивший по свету человек с много более широким запасом здравого смысла, чем другие нацисты. Сейчас Гитлер был заключен в одной камере с наихудшими из них – Гессом, Вебером, Фриком и другими, действительно узко мыслящими провинциалами-доктринерами, которые в ограниченном пространстве тюрьмы смогли прочно впечатать свою опрометчивую, непродуманную идеологию в его мозги. А со вторым достойным человеком, бедным старым Дитрихом Экартом, в тюрьме случился сердечный приступ во время одного из учений, в которых начальник ландсбергской тюрьмы имитировал побеги заключенных, его выпустили на свободу, где он умер несколько дней спустя.

Как-то мы разработали план, состоявший в том, чтоб переправить через границу несколько человек с парой пулеметов для совершения налета на Ландсберг и освобождения заключенных. Хорошо, что мы не сделали этого, потому что власти были полностью готовы к встрече с нами. Гитлер сам ужасно боялся такой попытки, потому что опасался, что охрана застрелит его и сотоварищей в свалке, и тайно переправил нам записку, приказав воздержаться от таких попыток. Начальник тюрьмы обычно отбирал пару своих стражей для инсценирования попытки побега с целью проверки своих мер предосторожности, и эта инсценировка сопровождалась всеми необходимыми звуковыми эффектами. Эта внезапная пулеметная очередь в ранний час, пущенная бдительным часовым, перепугала Экарта буквально до смерти.

Я воспользовался своим пребыванием в Австрии, чтобы навестить семью Гитлера в Вене. Мне хотелось выяснить все, что можно, о его прошлом, и хотя у меня не было оснований предполагать, что его семья оказывала на него хотя бы малейшее влияние, просто считал, что было бы неплохо подбросить несколько фактов о более ужасных членах его окружения, особенно о Розенберге. Я, возможно, уберег бы себя от проблем, потому что, когда я, наконец, выследил его сводную сестру – фрау Раубаль, я выяснил, что она живет в жалкой нищете на третьем или четвертом этаже разваливающегося многоквартирного дома. Она чуть-чуть приоткрыла дверь, оставив лишь щелку, потому что явно стыдилась своего нищенского окружения, но даже через эту щель я смог разглядеть, что комната была пустой и грязной и что на полу комнаты не было ничего, кроме ветхого соломенного матраца. Но она приняла приглашение отправиться куда-нибудь в кафе и привела с собой не лишенную привлекательности светловолосую дочь Гели, которой в то время было примерно шестнадцать лет.

Это выглядело так, будто я пригласил отобедать свою домработницу. Мать была застенчива и сконфужена, хотя дочь была весьма отважной и симпатичной. Они были одеты в дешевую, трудноописуемую одежду, но я подумал, что смогу завлечь их на свою сторону, и спросил Гели, не хотела бы она пойти со мной в какой-нибудь концертный зал. Шла какая-то второразрядная оперетта, и на сцене стоял толстый тенор, певший жуткую, нескладную балладу о том, «кто будет плакать, когда мы должны будем расстаться, а кто-то другой отыскал путь к твоему сердцу» или какие-то подобные вещи. Это был как раз тот сорт развлечений, который подходил посредственному уму Гели. Там мы прошли через страсти Фельдхернхалле, подумалось мне, а тут племянница Гитлера от души хлопает в ладоши при такой чуши.