Эрнст Ганфштенгль - Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944

Я уже много лет был знаком с Прокшем – еще с 1923 года. Он был вовсе не из этих дикарей. Как только он увидел, что я появился, подошел ко мне и произнес со своим смачным австрийским акцентом:

– Слава богу, вы здесь, доктор! Какое грязное дело! Наша сила растет с каждым днем, и время на нашей стороне, и, – поглядывая через плечо, – они прислали этого коллегу Хабихта для принятия дел, со всеми полномочиями от Гитлера. Этот человек раньше был коммунистом. Им бы следовало знать об этом.

Хабихт был членом германского рейхстага.

– Мой дорогой Прокш! – сказал я. – Везде одно и то же. Ничего, кроме этой горячей деревенщины, которая изводит Гитлера, твердя, что пришло время для действий. Они считают, что так надо вести международную политику.

Я заметил, что эта беседа с человеком, известным своими умеренными взглядами, не осталась незамеченной, потому я направился к Хабихту.

– Ну и отличную гадость вы организовали, – приветствовал я его.

– Что вы имеете в виду?

– Вы вломились в фарфоровую лавку, и каков результат? Полное фиаско. Почему бы было не подождать и прийти к власти законными средствами, как это сделал Гитлер в Берлине?

– Почему вы считаете, что дела идут плохо? Операция стоила этого.

– Боже мой, о чем вы говорите? – спросил я, пораженный ужасом.

– Ладно, эта свинья Дольфус убита, не так ли? И тут я взорвался:

– Вы полагаете, что этим все кончится! У вас будет, может, гражданская война, а итальянцы перейдут через Бреннерский перевал! – Я был так взбешен, что повернулся на каблуках и ушел от него.

К этому времени подошел Гитлер.

– Итак, что теперь говорят о нас зарубежные газеты? – попытался он пошутить, но я по глазам его видел, что и он, и Геринг на самом деле встревожены.

Мы поднялись по ступенькам через веранду в библиотеку. Геринг что-то гудел об итальянских дивизиях, концентрирующихся на австрийской границе:

– Мой фюрер, мы должны считаться с вероятностью итальянского вмешательства. Со вчерашнего дня поступают сообщения о том, что несколько дивизий берсальеров занимают позиции у Бреннера и на границе с Каринтией. Это похоже на частичную мобилизацию.

Гитлер бушевал:

– Я скоро разберусь с этой бандой! Три германские дивизии сбросят их всех в Адриатику!

Геринг успокоил его и вернул к главному.

– Ганфштенгль, мы хотим, чтобы вы отправились в Вену и доложили нам о ситуации, – сказал Гитлер. – Поговорите с британским и американским министрами. Во всяком случае, вы знаете всех этих старух в полосатых штанах.

– Что я должен им сказать, господин Гитлер? – спросил я. – Мне нужны какие-то официальные инструкции.

Гитлер вел себя неясно. Он был в затруднительном положении и знал это, и прибегнул к своему последнему средству – словесному залпу:

– Этот господин Дольфус сажал наших товарищей по партии в концлагеря на месяцы! Народ должен знать, что это ничтожное католическое меньшинство, находящееся у власти, не имеет права прибегать к такой тирании, когда большинство населения хочет союза с Германией! Это Дольфус был диктатором, не я! За мной – девяносто процентов немецкой нации, а у него нет и одной десятой своей нации!

Мне была хорошо видна бессмысленность всего этого.

– Господин Гитлер, некоторые иностранные корреспонденты в Берлине уехали в Вену. Позвольте мне позвонить и выяснить, какова сейчас там ситуация, и это позволит нам решить, что надо делать!

– Да, да, Ганфштенгль, так и сделайте, – ответил Гитлер, удовлетворенный любым видом инициативы.

Я знал, как добраться до Луиса Лохнера – очень трезвомыслящего и опытного корреспондента Ассошиэйтед Пресс. Он был на телефоне как раз перед тем, как я уехал из Берлина. Мне удалось дозвониться до него, и он не стал тратить зря времени. Он встречался со всеми важными лицами, и суть его информации заключалась в том, что кризис преодолен и исключает какие-либо провокационные действия со стороны Германии, что нет и подобия физического вмешательства со стороны итальянцев.

Это я и передал Гитлеру и Герингу, и это было как раз той соломинкой, за которую им требовалось ухватиться. Они перестраховались и, что казалось мне более важным, успокоились. Уже не было помпезных разговоров о том, чтобы сбросить итальянские дивизии в Адриатику. Когда я вернулся в комнату, они разглагольствовали об оккупации итальянского Южного Тироля в качестве ответной меры, хотя даже Гитлер выразил свое беспокойство опасностью обнажения западной и восточной границ ради совершения такого шага. Они цитировали друг другу высказывания Фридриха Великого и Клаузевица, как будто десяток лет ничему их не научили. Они никогда не учились, но, по крайней мере, моя информация, хотя они и опять вышли сухими из воды с этим убийством, прекратила этот бред. Однако не все еще потеряно, подумал я. И это доказывает, насколько я стал легковерным либо то, как отчаянно человек цепляется за ложные надежды.

Мы все сели обедать. В разгар застолья вошел связной СС и объявил: «Государственный секретарь Майснер на проводе». Брюкнер вышел, чтобы ответить на звонок. Майснер был главой кабинета Гинденбурга, и я подумал, насколько плохи были новости о здоровье его престарелого шефа. Казалось, все происходило одновременно. Смерть президента породит еще один кризис, теперь уже с монархистами, вероятно возглавляемыми фон Папеном, в своей последней попытке хапнуть свое. Возможно, те же самые мысли пронеслись и в голове у Гитлера. «Конечно, не может быть и речи о возвращении Рита в Вену в качестве министра, – размышлял он, а потом во внезапном озарении: – Я догадался! Это Папен, вот кто! Как вы его называли два года назад, Ганфштенгль? Ветрогон! К тому же и католик в придачу! Он будет болтать с этими попами и монашками в Вене до тех пор, пока они не узнают, остаются или уходят!» – «Отличная мысль! – вступил в беседу Геринг. – Тем самым еще и удалим его из Берлина. Еще после дела Рема он стоял на дороге». И не дай бог кому-нибудь подумать, что я выдумал этот разговор.

Новость от Майснера состояла в том, что состояние здоровья президента в очередной раз ухудшилось. Пустив австрийскую ситуацию на самотек, Гитлер со своим штабом вылетел в Восточную Пруссию. Через неделю Гинденбург скончался. Этому событию суждено было стать последним из крупных политических явлений, с которым я был связан как шеф иностранной прессы при Гитлере, но мне мало что остается добавить в смысле новых доказательств. Не знаю, до какой степени разум Гитлера был столь же чист, как и меры, которые он предпринял, чтобы встретить эту возможность. Если у него были какие-то планы, они в моем присутствии не обсуждались, и я сильно подозреваю, что последовавшая за этим окончательная концентрация его власти явилась результатом чисто прагматических решений. Вопрос о наследовании был табу в его ближайшем окружении. Некоторые из нацистов поговаривали о генерале фон Эппе в качестве президента, а консервативные и монархические круги выступали за выборы одного из королевских принцев. Лишь после нашего возвращения в Берлин я впервые услышал, что посты канцлера и президента следует совместить.