Анри Сансон - Записки палача, или Политические и исторические тайны Франции, книга 1

Что касается Шабера-сына и его сообщника, их участь вполне ими заслужена. К счастью, в эту эпоху отцеубийство уже было очень редким преступлением, и Шарлю-Генриху Сансону, быть может, не приходилось более исполнять такие суровые казни, какие были на этот раз обозначены в приговоре: преступник подвергался и публичному покаянию, и отсечению кисти руки, и сожжению трупа его. Исполнять такие важные казни приходилось нашим исполнителям гораздо реже, чем это предполагают. В то время моему деду чаще всего приходилось приводить в исполнение приговоры о наказании плетьми и клеймении: два наказания, бывшие в ходу за воровство и подделку. Я бы мог предоставить длинный список этих экзекуций, но они вызовут только чувство отвращения у читателя и не возбудят его интереса.

Современное французское законодательство более уважает чувство человеческого достоинства, и потому отменены уже телесные наказания. Клеймение и позорный ошейник (carcan) исчезли; при мне эти казни были исключены из числа обязанностей исполнителя. Изувечение, предшествовавшее казни отцеубийц, тоже вышло из употребления как проявление жестокости, недостойной цивилизованного общества. Сожжение трупов и рассеяние по ветру праха преступника осталось только как отвратительное воспоминание, которое возбуждало общественное негодование и пятнало правосудие. Теперь осталась на эшафоте только одна смертная казнь, производимая во имя закона. Внутренний голос шепчет мне, как старому потомку палачей, что и этот последний остаток варварства будет снесен могучим влиянием прогресса. Я надеюсь, что законодательства, опираясь на истинно религиозные начала, признают, наконец, что жизнь человеческая неприкосновенна, и что право прерывать ее принадлежит одному Господу Богу.

Я уже говорил выше, что мы никак не могли сохранять постоянно спокойствие духа при всех казнях, которые приходилось нам приводить в исполнение. Несмотря на то, что владея мечом правосудия, необходимо быть безразличным ко всему окружающему, на каждого из нас часто нападало раздумье в то время, когда приходилось исполнять свои жестокие обязанности. Нередко кровь, проливаемая нами, возбуждала в нас такое беспокойное состояние духа, что, казалось, недалеко и до угрызений совести. Иногда важность преступления нарушала то бесстрастие, которого закон требует от исполнителя. Были случаи, когда приходилось карать смертью одно из тех чудовищ, которые имеют один только образ человеческий и которых сам ад время от времени создает к ужасу всего человечества. В это время дух невольно возмущался, и меч правосудия казался нам мечом Божиим.

Одним из таких чудовищ был Антуан-Франсуа Дерю (Desrues).

Преступления этого человека возбуждали в одно время и тайный ужас, и непреодолимое отвращение. Нельзя без негодования смотреть на такую смесь лицемерия и ума; нельзя без отвращения прикасаться к этой грязи, к этим низким и тлетворным чувствам, для которых убийство человека не более чем средство, а сладострастие — цель жизни.

Антуан-Франсуа-Мишель Дерю родился в Шартре 20 января 1744 года.

Отец его, Мишель Дерю, если верить брачному контракту Франсуа Дерю, торговал хлебом; если же верить документам, оставшимся после процесса, то он был содержателем гостиницы. Очень легко может быть, что Мишель Дерю занимался в одно время тем и другим.

Мишель Дерю умер в 1748 году, оставив после себя четверых детей, из которых герой нашего рассказа был старшим. В то время, когда преступления Дерю придали всеобщую известность его имени, одна из его сестер была уже монахиней, а другая еще послушницей в Шартрском монастыре; брат его в это время был трактирщиком.

Франсуа-Мишель Дерю был воспитан одним из своих дядей, потому что после смерти отца он остался ребенком четырех лет, а мать его умерла вскоре после отца.

Молва гласит, что Дерю так же, как и Картуш, уже с самого раннего детства проявлял нравственную испорченность; ребенок как будто готовился к тем подвигам, которые предстояло ему совершить с годами. К сожалению, рассказы из этой эпохи, передаваемые обоими биографами Дерю, Кэйльо (Cailleau) и Бакуляром д’Арно (d’Arnaud), плохо мирятся с тем лицемерием, доведенным до крайней степени развития, которое составляло характерную черту этого преступника. Это обстоятельство заставляет меня сомневаться в подлинности этих рассказов, и потому я избавляю себя от необходимости приводить их здесь. Кроме того, мне кажется, что любопытство, вызываемое преступниками, выходящими из ряда обыкновенных, начнет уже походить на сочувствие, если мы с таким усердием станем докапываться до мельчайших подробностей их детства.

Дядя отдал Дерю в ученье к шартрскому жестяных дел мастеру Леграну, а потом к мелочной торговке, вдове Картель; впрочем, ученик ничего не вынес, побывав в этих домах.

У Дерю вовсе не было качеств, характеризующих хорошего рабочего человека. У него не было влечения ни к мужской, ни к женской работе. Даже, по словам Кэйльо, самый пол этого человека до того был неопределен, что нужно было прибегнуть к операции, для того чтобы его сделать похожим на мужчину.

Если у него и было призвание к чему-нибудь, так это к занятиям, которые равно приличны тому и другому полу и в которых усердие, услужливость и умение болтать заменяют силу или искусство, необходимое для всякого другого рода занятий.

Как только Дерю получил право располагать собою, он определился мальчиком во фруктовую лавку. Побыв некоторое время у одного шартрского купца, он пришел в Париж и тотчас же поступил на первое попавшееся ему место во фруктовую лавку на улице Контес-д’Артуа. Отсюда он перешел к одной вдове, родственнице своего первого хозяина, в лавку на улице Святого Виктора.

Здесь Дерю проявился в своем настоящем виде.

Это слабое, недоразвитое существо, едва заслуживавшее звания человека, было, несмотря на то, необыкновенно самолюбиво. Дерю постоянно мечтал о том, что он выдвинется из толпы, что он добьется и богатства, и почестей. Занимая самое ничтожное место в обществе, он смело и самоуверенно поглядывал вверх и искал только случая, чтобы уцепиться за него и, с помощью силы воли, подняться выше.

Не успел Дерю пробыть и месяца в лавке вдовы, как она сильно полюбила его. Он нравился ей своим тихим, кротким, невозмутимым характером, своей правильной жизнью и религиозностью. Более же всего дорожила она им за то, что он увеличил число ее покупателей; кротость и обходительность молодого приказчика невольно привлекали к маленькой лавочке на улице Святого Виктора.

Встав рано утром, он начинал принимать покупателей. Одаренный необыкновенным даром приспосабливаться к обстоятельствам и разыгрывать роли, он с большим тактом умел подметить слабую струнку каждого покупателя и с каждым стал говорить особым языком. Без церемоний, как добрый малый, обращался он с чернью; шутил с охотниками и с особенным вниманием относился к какому-нибудь буржуа; при духовных и монахах он казался образцом смирения и благочестия. Из дома он выходил только для исполнения своих обязанностей; благочестие его было так велико, что он, определяясь к своей хозяйке, обязал ее нанять ему скамейку в церкви Сент-Этьен-дю-Мон и за это отказался почти от целой половины своего жалованья.