Анри Сансон - Записки палача, или Политические и исторические тайны Франции, книга 1

Нож выпал из дрожащих рук молодого человека и упал на пол, он сам кинулся на колени перед кроватью в таком изнеможении, что был лишен всякой способности мыслить.

Тогда к нему приблизился призрак и, подняв свой саван, показал ужасное лицо с налившимися кровью глазами, посиневшими губами, распухшим и высунувшимся языком.

В этом ужасающем видении он узнал своего отца.

Казненный поднял нож и вложил его в руки своего сына. Он указал на синие борозды, которые оставила петля на его шее; затем простер руки по направлению к кровати и хриплым, но столь сильным голосом, что его можно было слышать у монастыря целестинцев, сказал молодому человеку три раза: «Рази! Рази! Рази!»

Николай поднял руку и бессознательно опустил ее.

Раздался крик ужаса. Госпожа Шаванс прошептала какое-то имя, которое не принадлежало ни ее детям, ни второму мужу, и затем все снова погрузилось в молчание.

Николай Ларше ничего не сказал о том, что мой предок узнал от лиц, арестовавших его. Когда с наступлением дня люди, нашедшие в мастерской бездушное тело Шаванса, проникли в комнату его жены, то нашли молодого человека в слезах и молитвах перед второй из его жертв, с болезненным жаром благочестивого сына, у которого небо похитило виновницу его существования.

Кончив исповедь, он с беспокойством спросил Шарля Сансона, полагает ли тот, что в случившемся виден перст Божий. Старый исполнитель понял, что горести, нищета и, главное, фанатизм тронули рассудок бедного Николая, и что он совершил преступление под влиянием религиозной экзальтации.

Мой предок не захотел разуверять его в убеждении, которое могло успокоить последние минуты его жизни.

Правосудие того времени не обладало законной воздержанностью нашей эпохи, и оно не помиловало бы его. Горячка избавила его от ужасов казни; два дня спустя после посещения моего предка он заболел и умер в бреду, прежде чем успели перевести его в больницу.

Человек, очевидно, создан для борьбы, и его жизненная сила питается страданиями. В шестьдесят пять лет, несмотря на испытания своей молодости и зрелого возраста, Шарль Сансон де Лонгеваль был еще сильным и свежим старцем.

Однако с тех пор как его душа освежилась нежными и светлыми утехами любви без страсти, он избегал, насколько это от него зависело, мучительных волнений своей должности. Получив разрешение на передачу своего звания сыну, он воспользовался этим и перепоручил ему исполнение вместо себя обязанностей своей кровавой службы.

В 1702 году, хотя криминальность еще не достигла тех размеров, как во время регентства, должность исполнителя уголовных приговоров в Париже далеко нельзя было назвать праздною.

Под двойным влиянием налогов и дороговизны продовольствия нищета сделалась всеобщей.

Поэтому, если пороки поддерживали Пилори, то эшафот имел в голоде деятельного поставщика — и оба не оставались без действия. Воры и разбойники размножались на улицах Парижа, как грибы.

Образованию многочисленных шаек бродяг в конце царствования Людовика XIV посвящены Записки Шарля Сансона — второго сына Сансона де Лонгеваля.

Вот какие обстоятельства побудили его заняться этим.

Сансон де Лонгеваль был всегда благочестив и набожен, но в последние годы своей жизни он сделался еще религиознее.

Мой предок принадлежал к приходу Нотр-Дам де Боннь-Нувель, приходская церковь которого в настоящее время разрушенная, занимала тогда основание треугольника, который образовывался из улиц Нотр-Дам де Боннь-Нувель, де Ла Люнь и Борегар.

К этой церкви примыкало кладбище, стены которого тянулись вдоль улицы де Ла Люнь, и Сансон де Лонгеваль, спускавшийся с высот Новой Франции, должен был пройти через него, чтобы дойти до храма.

По обыкновению человек двадцать нищих: мужчин и женщин или, как тогда их называли, — попрошаек, останавливалось или у ворот кладбища, или же на паперти церкви.

Мой предок редко проходил мимо этих нищих, не подав им милостыни.

В числе получавших от него подаяние он отличил старца, который, в свою очередь, каждый раз, когда Шарль Сансон проходил мимо него, с необыкновенным вниманием следил за ним.

Этому человеку было около шестидесяти лет. Ни лета, ни нищета не исказили правильности черт его лица. По его высокому обнаженному лбу, изборожденному морщинами, длинной, седой, опускавшейся до груди бороде, легко можно было принять за образ одного из тех апостолов христианства, которые были изображены на стрельчатом своде церковной паперти.

Но это сходство ограничивалось его станом.

Нижнее платье этого нищего имело разрез на бедре, сквозь который виднелась ужасная язва, возбуждавшая сострадание прохожих.

Нужно было иметь каменное сердце, чтобы не подать ему милостыню при этом свидетельстве страданий, которым подвержены люди. К счастью, эта язва, которую считали сто раз смертельною, оказалась совершенно особенного рода; она оставалась все в том же виде, нисколько не изменяясь: ни к худшему, ни к лучшему.

В продолжение пяти лет, в которые Сансон де Лонгеваль встречал нищего у дверей Нотр-Дам де Бонн-Норель, находя ежедневно ту же язву, того же вида, какого она была накануне, с теми же синими и припухшими мясными сосками, окруженными бледным кружком. Он должен был бы верить в чудо, если бы не было гораздо естественнее предположить, что это увечье — чистая фантазия глупого и бессовестного бродяги, который даже не считал нужным делать какие-либо изменения своим ранам.

Это впечатление, ставившее нищего Нотр-Дам де Боннь-Нувель в категорию лжекалек — бродяг, производящих на себе искусственно различные увечья, могло бы побудить моего предка исключить его из числа пользовавшихся его подаянием, если бы при нищем не было дитяти, отказать которому не мог престарелый исполнитель уголовных приговоров.

Когда Сансон де Лонгеваль в первый раз увидел девочку, ей было около десяти лет, и его поразила редкая красота и оригинальность ее лица.

Она, казалось, принадлежала к тем восточным народам, которых во Франции было довольно много. Она имела черные бархатные глаза, алые губки, роскошные и слегка волнистые волосы, удивительные зубки цыганки и огненный быстрый взгляд, так характеризующий последних. Однако оттенок цвета ее лица был несколько темнее, чем он обыкновенно бывает у женщин этой касты.

Она называла нищего своим отцом, а он ее — дочерью; он был с нею чрезвычайно нежен. Улыбка ребенка вызывала улыбку на его устах, которые казались не способными ни к чему другому, как к бормотанию жалобных псалмов. Когда, желая защитить ее от лучей пылавшего солнца или доставить ей несколько минут покоя подле себя, он склонял свою голову к скамейке, на которой она отдыхала, то делал это с нежностью матери.