Мохандас Ганди - Моя жизнь

Должен отметить еще один факт, относящийся к тому же периоду. Безусловно, одной из причин моих разногласий с женой была дружба с этим человеком. Я был верным и в то же время ревнивым мужем. Друг же всячески раздувал пламя моей подозрительности по отношению к жене. Я не сомневался в его искренности, и я никогда не прощу себе страданий, которые я причинял жене, действуя по его наущению. Вероятно, только жена индуса может вынести такие испытания. Поэтому я привык смотреть на женщину как на воплощение терпения.

Несправедливо заподозренный слуга может бросить работу, сын при подобных обстоятельствах может покинуть дом отца, друг порвать дружбу. Жена же, если она и заподозрит мужа, будет молчать, но если он заподозрит ее, — она погибла. Куда она пойдет? Жена индуса не может требовать развода в судебном порядке. Закон ей не поможет. И потому я не могу забыть и простить себе, что доводил жену до отчаяния, Яд подозрений исчез только тогда, когда я понял ахиысу во всех ее проявлениях. Я постиг все величие брахмачария и понял, что жена не раба, а товарищ и помощник мужа, призванный делить с ним поровну все радости и печали. Как и муж, жена имеет право идти собственным путем. Когда я вспоминаю эти мрачные дни сомнений и подозрений, меня охватывает гнев. Я презираю себя за безумие и похотливую жестокость, за слепую преданность другу.

Должен поведать еще о нескольких случаях своего, падения, относящихся к периоду, когда я ел мясо, и до того, то есть еще до своей женитьбы или вскоре после нее.

Вместе с одним из своих родственников я пристрастился к курению. Нельзя сказать, чтобы курение или запах сигарет доставляли нам удовольствие. Просто нам нравилось пускать облака дыма изо рта. Дядя мой курил, и мы решили, что должны последовать его примеру, а так как денег у нас не было, мы стали подбирать брошенные дядей окурки.

Но не всегда можно было найти окурки и, кроме того, в них почти нечего было докуривать. Тогда мы стали красть у слуги медяки из его карманных денег и покупать на них индийские сигареты. Но где их хранить? Мы не смели, конечно, курить в присутствии старших. Несколько недель мы обходились ворованными медяками. Тем временем мы прослышали, что стебли какого-то растения обладают пористостью и их можно курить, как сигареты. Мы достали их и начали курить.

Но этого было мало. Нам хотелось независимости. Казалось невыносимым, что ничего нельзя предпринять без разрешения старших. Недовольство наше в конце концов достигло такой степени, что мы решили покончить самоубийством.

Но как это сделать? Где достать яд? Где-то прослышав, что семена датуры действуют как сильный яд, мы отправились в джунгли и набрали их. Самым подходящим временем для свершения нашего дела нам казался вечер. Мы пошли в Кедарджи мандир, положили гхи в храмовый светильник, совершили даршан и стали искать укромный уголок. Но вдруг мужество нас покинуло. А что, если мы умрем не сразу? Да и что хорошего в том, чтобы самим убить себя? Не лучше ли примириться с отсутствием независимости? Но мы все-таки проглотили по два-три зерна, не отважившись на большее. Мы оба побороли свой страх перед смертью и решили отправиться в Рамаджи мандир, чтобы успокоиться и отогнать от себя мысль о самоубийстве.

Я понял, что гораздо легче задумать самоубийство, чем совершить его, И с тех пор, когда мне приходилось слышать угрозу покончить с собой, это не производило на меня почти никакого впечатления.

Эпизод с самоубийством закончился тем, что мы оба перестали подбирать окурки и красть медяки у прислуги для покупки сигарет.

Желания курить не появилось у меня и тогда, когда я стал взрослым. Привычку эту считаю варварской, нечистой и вредной. Я никогда не понимал, почему во всем мире существует такое увлечение курением: Я не могу путешествовать, если в куле много курящих — задыхаюсь.

Но я совершил еще более серьезную кражу несколько позже. Медяки я воровал в двенадцать-тринадцать лет. Следующую кражу я совершил в пятнадцать лет. На этот раз я украл кусочек золота из запястья своего брата, того самого, который ел мясо. Брат как-то задолжал 25 рупий. Он носил на руке тяжелое золотое запястье. Вынуть кусочек золота из него было совсем нетрудно.

Мы так и сделали, и долг был погашен. Но меня стала мучить совесть. Я дал себе слово никогда больше не красть и решил признаться во всем отцу. Однако у меня не хватало смелости заговорить с ним об этом. Не то, чтобы я очень боялся побоев. Нет. Я не помню, чтобы отец бил кого-нибудь из нас. Я боялся огорчить его. Но я чувствовал, что рискнуть необходимо, что нельзя очиститься без чистосердечного признания.

Наконец, я решил покаяться письменно, вручить это покаяние отцу и попросить прощения. Я написал покаяние на листе бумаги и отдал отцу. В этой записке я не только сознался в своих грехах, но и просил назначить мне соответствующее наказание. Заканчивал я письмо просьбой, чтобы он не сам наказывал меня. Я обещал никогда больше не красть.

Дрожа, я передал свою исповедь отцу. Он был тогда болен — у него был свищ, и он вынужден был лежать. Постелью ему служили простые деревянные нары. Я отдал ему записку и сел напротив.

Отец прочел мое письмо и заплакал. Жемчужные капли катились по его щекам и падали на бумагу. На минуту он в задумчивости закрыл глаза, потом разорвал письмо. Читая письмо, он сидел, теперь снова лег. Я тоже громко зарыдал, Я видел, как страдает отец. Будь я художником, я и сегодня мог бы нарисовать эту картину — так жива она в моей памяти.

Жемчужные капли любви очистили мое сердце и смыли грех. Только тот, кто пережил такую любовь, знает, что это такое. Как говорится в молитве:

Для меня это был предметный урок по ахимсе. В то время я видел в происходившем только проявление отцовской любви, но сегодня я знаю, что это была настоящая ахимса. Когда ахимса бывает всеобъемлющей, она преобразует все, чего коснется. Тогда нет пределов ее власти.

Так великодушно прощать отнюдь не было свойственно отцу. Я думал, что он будет сердиться, хмуриться и резко выговаривать мне. Но он был удивительно спокоен. И я думаю, что это произошло лишь благодаря чистосердечности моего признания. Чистосердечное признание и обещание никогда больше не грешить, данное тому, кто имеет право принять его, является самой чистой формой покаяния. Я знаю, что мое признание совершенно успокоило отца и беспредельно усилило его любовь ко мне.

Мне шел шестнадцатый год. Отец мой был прикован к постели: у него, как я уже говорил, был свищ. Ухаживали за ним главным образом мать, старая служанка и я. На мне лежали обязанности сиделки, которые в основном сводились к тому, что я делал отцу перевязки, давал лекарства и составлял снадобья, если они приготовлялись дома. Каждую ночь я массировал отцу ноги и уходил только тогда, когда он просил об этом или же засыпал. Мне было приятно выполнять эти обязанности, и не помню, чтобы я хоть раз пренебрег ими. Время, которым я располагал после выполнения своих ежедневных обязанностей, я делил между школой и уходом за отцом. Я выходил погулять только вечером, и то только тогда, когда он давал разрешение или чувствовал себя хорошо.