Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза

Вероника сказала: "Интересно просто смотреть, как Иосиф разговаривает с Сьюзен Зонтаг и как два мастера играют в пинг-понг". Сравнение верно и в том смысле, что в разговоре Иосиф именно не просто отбивал реплику собеседника, а, приняв ее, отражал вдвое сильнейшим и точным ударом. Кублановский ругал новых эмигрантов и невыгодно сравнивал их со старыми: "Те отступали с оружием в руках". "В том-то и беда, — ответил Иосиф, — с оружием в руках надо не отступать, а наступать".

Кублановскому этот разговор, видно, запомнился, иначе с чего бы в стихотворении, посвященном Иосифу, полощется мотив сине-бело-красного флага — в 86-м году еще воспринимавшегося как царский и белогвардейский — и вспоминается Белая армия:

Белое — это полоски под кольцами,

это когда пацаны добровольцами,

это когда никого

нет пред открытыми Богу божницами,

ибо все белые с белыми лицами

за спину стали Его.

Стихи, как почти все стихи Кублановского, очень хороши. Он вообще высказывается в стихах значительно лучше, чем по-другому. К Иосифу он в стихах обращается нередко, называя его "братом" (от чего Иосиф бы поморщился), но всегда полемически: защищает от Иосифа Византию, православие, православное воинство.

Дряхлый ястреб, парящий бессрочно,

многомилостив и безучастен,

над в пространство раскатанной точкой

темноты, может статься, и властен.

А всего-то столетие только,

как осыпалась вся на пути и

по обочинам — жухлая фольга

до Венеции от Византии.

Конечно, фольга', а не фо'льга, но это ничего. Когда в "Ардис" пришел пакет с "Метрополем", то единственное, что там сильно понравилось Иосифу, — это стихи Кублановского. Он подбирал стихи для книжки Кублановского "Избранное", вышедшей в "Ардисе" в 1981 году. Читал мне вслух:

У Китса на чердаке

треуголка ветхая на крюке

и эолова арфа в густой паутине.

… А у нас давно плывет по реке

гора старья на пречистой льдине.

Наступила оттепель, наконец.

Мальцы по площади плот гоняют.

Зачем ты жил на земле, певец?

Здесь о тебе ничего не знают.

Мне еще больше нравилась у Кублановского лирика, смешанная с историей. Так никто никогда не писал — как будто А.К. Толстому удалось сплавить исторические баллады и лирические шедевры. В иных строках есть вкрадчивая гениальность:

В край Киреевских, серых зарниц,

под шатер карамазовских сосен,

где Алеша, поверженный ниц,

возмужал, когда умер Амвросий,

исцелявший сердца на крыльце,

ибо каждое чем-то блазнится,

куда Лев Николаич в конце

то раздумает, то постучится…

Я не сразу понял, что меня так задело за душу в этом начале стихотворения, не сразу заметил, как исподволь здесь нарушена логическая последовательность — вместо "то постучится, то раздумает" — "то раздумает, то постучится". А ведь преодоление логической связи есть преодоление времени. И исторические Киреевские, и вымышленные Карамазовы с вымышленным Алешей, и исторический Амвросий с историческим Львом Николаевичем в предсмертной поездке в Оптину — все выводятся за рамки времени в лирическое сейчас и всегда.

Мастерства в лирике Кублановского пропасть, но кажется, что чувства не всегда остаются на уровне мастерства и в стихи попадает то, чему в стихах быть не следует, как убогий конец того же стихотворения:

Все я думаю: — Братья! За что

изувечили нашу Россию?

Так не только писать, но и говорить не стоит. Потом, когда мы познакомились в 82-м и несколько лет приятельствовали, он в теплую минуту иногда говорил мне: "Эх, Лешка, крестись!" Или: "В твоих стихах мало кровности". Видимо, что-то в этом же стиле он сказал при личном знакомстве и Иосифу. Вернувшись из Парижа, Иосиф раздраженно упомянул подобные разговоры и впредь моих восторгов по поводу новых стихов Кублановского не разделял. Тогда он и написал вымученное послесловие к новому, большому сборнику, которое я уже упоминал: ".. судьба не без умысла поместила этого поэта между Клюевым и Кюхельбекером…"

Кублановский жил в Париже очень бедно, хотя и не совсем нищенски, как иные эмигранты. Ирина Алексеевна Иловайская, некогда и моя благодетельница, устроила ему квартиренку в Пасси — две комнаты общей площадью с простыню. Однажды летом 83-го года Юра привел меня с Юзом туда в заключение длинной веселой прогулки по городу. Мы буквально еле втиснулись втроем в переднюю комнатушку, вход в которую был прямо с лестничной площадки. В заднем наперстке болела Юрина подруга. Передняя была и кухней — раковина, газовые горелки. Столик был туда еще втиснут и над столиком книжная полка. На книжной полке стояло томов десять, вышедших к тому времени в YMCA-Press, собрания сочинений Солженицына. Казалось, что солидные коричневые книги занимали треть пространства. Юра объяснил: он в письме Солженицыну пожаловался на свое бедственное положение. Солженицын прислал ему подписной купон, чтобы он мог получать собрание сочинений в издательстве бесплатно. Бродский просто делился с ним деньгами.

Зато Солженицын значительно пристальнее, чем Бродский, читал его стихи. Юра показал мне страницы из солженицынского письма. Оно меня поразило. В книге "С последним солнцем" больше двухсот стихотворений, и вот Солженицын, помимо общих замечаний, переписал бисерным почерком почти все оглавление и поставил плюсики и минусики — отметки. Минусов было очень мало, но по два, даже кажется, по три плюса встречалось нередко. Из критических замечаний запомнилось одно. Солженицын оценил как неудачное выражение "о'кей" в строке, обращенной к друзьям на родине: ".. всё ли о'кей, мужики?" Именование юных героев Белой армии "пацанами", особенно имея в виду похабную идишскую этимологию этого слова, Солженицыну тоже, думаю, не понравилось, но по мне как раз свободный живой язык лучших стихов Кублановского пленителен, как, например, в одном недавнем апокалиптическом стихотворении:

Сели мы с пацанами

……………………….

А за окном цунами.

What does one say on the phone to a genius?

Woody Allen, NYT, 8.12.07, C9

"Обрывки" — в прямом смысле слова, клочки бумаги с каракулями. От работы журналистом в молодости у меня осталась привычка, разговаривая по телефону, записывать, конспектировать разговор. Начиная с 80-х годов мы виделись с Иосифом все реже и все больше общались по телефону. После его смерти я просмотрел свои старые календари и блокноты и повыдирал из них то, что относилось к нашим разговорам. Беда в том, что на одних бумажках запись настолько конспективная, что я не помню, к чему относятся слова "месть античности", что значит "ворота поворачиваются в профиль" или "оправданный получал тот же срок, что и осужденный". А в иных случаях вообще не могу разобрать, что накорябал. Но есть и вполне разборчивые, осмысленные. Я перепечатываю их здесь просто в хронологическом порядке, исключая те, что могут обидеть людей, ныне здравствующих. Прямые цитаты из речи Иосифа даны в кавычках, конъектуры и мои пояснения в квадратных скобках.