Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза

Я догадывался, почему Боря захотел поместить в апрельский номер "Невы", где по календарному случаю ленинского дня рождения полагалась на ленинскую тему картинка, именно неоконченный шедевр Ярослава Николаева: на нем Ильич как таковой отсутствовал, все не так противно.

В другой раз для сходной оказии, чуть ли даже не к помпезному столетию Ленина, Боря решил напечатать фотографию бюста вождя. Но зато не работы Кербеля или Вучетича, а нежно любимого Натанушки. Натан Альтман, смуглый старичок в берете, с усиками щеточкой (как и у Бори), с сильным акцентом, не еврейским, а неуловимым, среднеевропейским, жил себе тихонько в романтической ауре — вот он, среди нас, один из мастеров авангарда! Ничего подробного о его биографии не знали, как и о биографии всех тех, кто провел несколько лет в эмиграции, а потом вернулся. Как известно, большинство вернувшихся загремели в ад лагерей, если не были попросту сразу убиты. Так что уцелевшие даже и в наши, не очень кровавые времена предпочитали о своем прошлом помалкивать. И расспрашивать их о том периоде жизни было не принято. Боря рассказывал: отдыхали они вместе с Натанушкой в Гурзуфе, поехали в море на лодке рыбу удить, Натан соскреб со свай пирса мидий, сидит на корме, открывает их и ест. "И на меня поглядывает!" Этот незамысловатый рассказ означал тогда многое. Не просто что, мол, чудачит старик, а что Натан хотя и в смешной такой форме, но доверительно дает понять, что живал он в краях, где запросто едят устриц, мидий и прочее в раковинах.

Я пришел к нему в мастерскую где-то на Петроградской. Над тахтой вместо коврика висела рыбачья сеть (я вспомнил мидий). Альтман показал мне глиняную башку Ильича и привычно рассказал анекдот, который я читал уже в десятках статей и интервью. Собственно, это и было его главной охранной грамотой — что он рисовал и лепил Ленина с натуры. Тем не менее я деловито записал в блокнот: "Они закончили очередной сеанс, и Натан Исаевич попросил Владимира Ильича время от времени до очередного сеанса поливать бюст, чтобы глина не рассохлась. На следующий день Владимир Ильич вызывает звонком секретаршу и говорит: "Возьмите чайник и полейте мою голову!" Секретарша думает: "Окончательно спятил, крыша поехала от застарелого сифона, надо Сталину сказать…"" Нет, конечно, Альтман говорил и я записывал по-другому: "Каково же было удивление секретарши… "Да бюст мой, бюст!" — пояснил Владимир Ильич и звонко расхохотался".

Бюст, равно как и зарисовки живого Ленина, производили неприятное впечатление. Я не хочу спекулировать в том смысле, что художник-де уловил злодейскую сущность главного большевика, думаю, что Альтман хотел угодить, но не очень умел делать такие вещи. Тогда все передавали, что ленинградский партбосс Толстиков увидел на выставке альтмановского Ленина и в искреннем удивлении спросил: "А это что за крыса?" Иногда истина глаголет и устами хама.

Театральные его работы я не знаю, но ни скульптором, ни живописцем, ни графиком выдающимся Натан Альтман не был. Хотя он был талантливый человек и настоящий художник. Мне рассказывали, как во время войны, эвакуированный в Сибирь, сидел он в холодной избе и рисовал эскизы декораций для местного театра. По избе бегали полчища тараканов. Альтман время от времени ловил одного, окунал кисточку в бронзу, золотил таракана и отпускал, приговаривая: "А это лауг'еат Сталинской пг'емии". Альтман был мастер и умел делать разное в разные времена. Выжил потому, что худо-бедно приспособился к соцреализму со своим Лениным. Завоевал прочную уважительную репутацию у интеллигенции благодаря большому портрету Ахматовой, с намеком на кубизм ("прикубленному" — говорили тогда художники), как и знаменитые графические портреты Анненкова, но на самом деле декоративно-салонному. Но лучше всего — эти предвосхищающие концептуальное искусство золотые тараканы.

Когда в начале августа 44-го года мы вернулись в Ленинград, в нашем пострадавшем от снаряда жилье на третьем этаже жить было нельзя, и нас подселили в квартиру Вагнера этажом выше. Некоторое время мы там с мамой жили одни в маленькой комнате. В большую комнату Вагнеров я старался не заходить. Там среди безобидных натюрмортов и других работ жены Вагнера висела и большая неоконченная картина мрачных тонов — синеватая женщина на набережной канала. Я ее боялся. Вагнеры вернулись из эвакуации несколькими неделями позже — старшеклассница Таня, ее мать-художница и сам Николай Петрович Вагнер, пожилой арктический писатель. Ленинград — самый северный из больших европейских городов. До тундры и Ледовитого океана не так уж далеко. Поэтому в Ленинграде Музей Арктики, Институт народов Севера и всегда было несколько писателей — специалистов по Северу. Почему-то все они носили германские фамилии — наш сосед Вагнер, а еще Кратт, Гор. Я как-то попробовал почитать одну из надписанных нам Вагнером книг. Оказалось, про рыболовецкий колхоз. Было очень скучно. Герои то и дело сообщали друг другу: "Пошла сёмушка, пошла…" Был еще среди авторов-северян, но к тому времени уже умер, писатель и художник с географически подходящей фамилий, Пинегин (уж не псевдоним ли, за которым тоже скрывается Шмидт или Штольц?). Вдова Пинегина, Елена Матвеевна, красивая еще, средних лет женщина, была маминой приятельницей. Ее второй муж, журналист Колоколов, был почти всегда в разъездах.

Все это я начал вспоминать, наткнувшись в газете на статью о Нансене. "После освоения Африки только пространства Арктики и Антарктики оставались неисследованными, их безупречная девственная белизна так контрастировала с декадентским fin de siecle". Пинегинская квартира была этажом выше нашей, и оттого там было светлее. К тому же половину пола в кабинете покрывала шкура белого медведя, к тому же на стенах висели картины Пинегина, изображавшие ярко-синее небо и сияющие белые льды (точь-в-точь как картины Рокуэлла Кента, которые я увидел много позже) и всевозможные заполярные трофеи. Мама вела с Еленой Матвеевной беседы в другой комнате, а мне предлагалось глазеть на заполярные диковины. Я трогал голову медведя с собачьими стеклянными глазками. Пластину слипшегося китового уса. Посматривал на картины, увы, не оживленные парусником или пароходиком — только льды, небо, вода. Еще там были самоедские музыкальные инструменты, узкие изогнутые металлические пластинки, которые, если их цеплять за передние верхние зубы, издавали "дзы-ннь". Я, не без брезгливости, пробовал подзинькать самой маленькой и тонкой, но были там и такие, что заставляли подивиться крепости самоедских зубов, самая большая словно бы расплющенная в кузнице скоба для соединения балок. Все это быстро надоедало. Я подходил к окну и глядел на канал. Вот этим заниматься можно было бесконечно долго: представлять себе, как за Пинегиным присылают катер из адмиралтейства, как он прямо под окнами собственной квартиры с чемоданом и мольбертом садится за спиной рулевого, как катер огибает Спаса-на-крови и по Инженерному каналу, потом по Лебяжьей канавке выплывает в Неву и мчится к Кронштадту, где уже ждет оснащенный для полярного плавания пароход, и капитан Седов, с печатью обреченности на благородном лице, изучает карту в рубке. (Пинегин действительно был участником злополучной экспедиции Седова.) Но Север меня в моих мореплавательских фантазиях не очень привлекал. Мой пароход отправлялся на запад, а потом на юг, к берегам Южной Америки, островам Океании.