Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза

Я начал читать Пастернака раньше, вероятно, чем следовало, лет двенадцати, просто потому, что мне доставляло удовольствие произносить его стихи. Так как в этом возрасте способность к критическому мышлению обратно пропорциональна восприимчивости, мне никогда не казалась трудной собственно поэтика Пастернака, я ее "понимал", она заражала меня эмоционально, но зато значительно медленнее, чем к другим читателям поэта, приходила ко мне способность логического понимания. Еще годы и годы спустя, заново перечитывая или просто припоминая всю жизнь знакомые строки, я вдруг изумлялся: ах, вот что Б.Л. имел в предмете!

Разумеется, сплошь и рядом оказывалось, что мое озарение ни для кого не новость — я натыкался на него в заметках читателей, в статьях критиков и литературоведов. Каждая новая встреча с текстом Пастернака выливалась в очередную личную проблему понимания не только текста, но и собственных, всегда острых эмоциональных реакций на этот текст.

Самым большим переживанием в этой истории было чтение романа. Не потому, что "Доктор Живаго" казался мне лучше или хуже лирики, поэм или предшествующей ему прозы, а в силу самой амплитуды читательских переживаний: пассажи, привычно заражавшие меня пастернаковским лиризмом, сменялись другими, в которых надо было следовать за философствованием автора, отличным от философствования в "Охранной грамоте", и вдруг перебивались отрывками, столь стилистически диссонирующими с ними, что нужно было сделать большое над собой усилие, чтобы преодолеть стыд и растерянность и их прочесть. При первом чтении я не всегда на такое усилие был способен.

В силу счастливых обстоятельств я читал "Доктор Живаго" в 1958 году по одному из авторских экземпляров. Читал, уже зная о сдержанно или немного растерянном отношении к книге среди тех, кто прочитал ее до меня. У многих было впечатление если не обманутых, то не вполне сбывшихся ожиданий. По их мнению, книга была мешаниной из лучшего, старого Пастернака и скатываний на среднюю советскую прозу, которая всем обрыдла. При этом судили "Доктор Живаго" именно по законам, применимым к такой прозе. Основные критические претензии, многократно повторенные за последние тридцать лет, прозвучали уже тогда: Пастернак не показывает, а рассказывает, сюжет неубедителен до наивности, характеры не проработаны, вместо подлинной народной речи — стилизация. Хотя среди моих ленинградских знакомых никто не скатывался до эстетического уровня советских писателей, которые в своем печально известном письме Пастернаку после доброй порции соцреалистических поучений восклицают на трактирный манер: "А пейзажи у вас хороши!"

Кажется, я обратил на него внимание в университетском коридоре, где мы отыскивали свои имена в списках принятых на журналистику. Он был щуплый юноша, примерно моего роста, с необычным и, как я сразу подумал, прекрасным лицом. Узкое лицо. Длинноватые, прямые, пепельные волосы. Большие, серые, немного навыкате глаза. Большой нос с горбинкой. Тонкие губы, он их не разжимал, когда смеялся. В России таких лиц нет, зато их часто можно увидеть в музеях на небольших, обычно профильных,

портретах бургундской знати и купцов. Он и был родом из Великого герцогства Бургундского. Его дед приехал в Россию из Эльзаса играть в оркестре Мариинского театра. В России у музыканта родилось четверо сыновей: Роберт, Леонид, Альфред и имени единственного из них, кого я встречал, я не помню. В 30-е годы, после ареста и ссылки в Среднюю Азию старшего брата, довольно известного литературного критика Роберта Куллэ, отец Сережи, Леонид, стал писать свою фамилию с "е" на конце. "Чтобы принимали за эстонца", — непонятно объяснил мне недавно Витя (Виктор Альфредович) Куллэ. Леонид Кулле погиб на войне. Мы столкнулись с Сережей в троллейбусе, когда ехали на собрание абитуриентов в университет. Вместе пришли на собрание, да так с тех пор и старались не расставаться еще лет десять. Я не могу сказать, что у меня не было друзей ближе Сережи. В прошлом я был счастлив друзьями. Та же степень любви, доверия, взаимопонимания была и с Иосифом, и с Юрой, и с Юзом. Виноградов, Уфлянд, Еремин, Герасимов стали мне как братья. Но тогда мне было только- только семнадцать лет, и это было ошеломительное открытие: как, оказывается, можно понимать мысли и чувства другого. Именно понимать, а не чувствовать и мыслить одинаково. Наверное, нас потому так и потянуло друг к другу, что мы были неодинаковы и друг другу интересны. Сережа-то, он точно поражал меня своими суждениями, но еще больше своими… И тут мне не хватает слова. Это очень важное слово отсутствует в русском языке: sensibilite, sensibility. "Чувствительность", прямой перевод, у нас обычно означает граничащую с плаксивостью сентиментальность. Между тем речь идет о том, что составляет существо эстетики, о том, что одно только и способно повысить ценность существования. Речь идет об усложнении эмоциональной шкалы, о том, что у "красиво" и "некрасиво" и между ними есть бесконечное множество тонов и оттенков, что способность к их восприятию можно воспитывать (сентиментальное воспитание — воспитание чувств), что в меру своей талантливости человек способен их выразить в музыке, на холсте, в стихах, в прозе и в разговоре. Гуковский иронически писал о русских дворянах александровской эпохи, что они "выращивали нежные чувства, как ананасы в оранжереях". Нечего смеяться. Есть великий стих Карамзина "Послание к дамам":

.. он право мил и чудно переводит

Все темное в сердцах на внятный нам язык,

Слова для нежных чувств находит…

Вместо того чтобы посмеиваться или там умиляться, вчитайтесь: ничего более точного о конфликте культуры и бессознательного и о культурной миссии поэта по-русски не было сказано.

На собрании нас проинструктировали, что брать с собой, — нас отправляли на "абитуриентскую стройку". Что мы там строили, не помню. Работа была будто бы прямо из Древней Руси — тесать топором сосновые бревна. В ходу были глаголы "ошкуривать", "сучковать" и "сачковать". Сучковали (обрубали сучки) и ошкуривали (обдирали кору) девушки. "Сачковать" означало работать лениво, хитростью уклоняться от работы. Неумелые, несильные и не привыкшие к физическому труду, мы с Сережей тюкали топориками вкривь и вкось, боясь попасть себе по щиколотке, портили бревна. Я быстро уставал, пытался сачковать, для чего вовлекал товарищей в длинные разговоры. Сережа, с его железной волей, молчал, обливался потом и тюкал, тюкал. От позорной отправки к женщинам на сучкование — ошкуривание меня спасло умение запрягать лошадь. Должность возницы была почтенной. Правда, лошадь колхоз давал нам лишь время от времени, подвезти продукты или еще чего, но все-таки в роли ломового извозчика я получал передышку от ненавистного тесания.