Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза

В сентябре нам дали поучиться пару недель и опять отправили в колхоз, "на картошку". Копать картошку мне тоже не понравилось. Поначалу кажется нетрудно — подкопнул лопатой, выдернул куст, отряхнул, как мог, землю, оборвал клубни в ведро, продвинулся к следующему кусту. Как ведро наполнится, отнести его в конец борозды. Там свалены ящики из реек. Ссыпать картошку из ведра в ящик. Вернуться с пустым ведром туда, где оно наполнилось. Снова — копнуть, выдернуть, отряхнуть… Очень скоро заломило поясницу, а день еще был в самом начале. К середине дня, когда достаточно ящиков на краю поля наполнилось картошкой, появилась лошадка с тележкой, ящики стали накладывать на тележку и увозить. Шевельнулась надежда. И правда, когда мы ужинали в большом темном сарае наш начальник вопросил из мрака: "С лошадьми обращаться кто-нибудь умеет, запрягать и вообще?" Изо всех сил стараясь не проявлять поспешность, я как бы нехотя признался, что умею. Начальник, лицо которого, за исключением выражения недоверия, остается в темноте, сказал: "Ладно. Грузчика себе подбери…" Полагался на каждую телегу возница и грузчик.

Во время этого разговора из темноты выдвинулся белобрысый мальчик в светло-голубом беретике. Мне показалось, что ему лет четырнадцать, но оказалось, что нет, как и мне, семнадцать, зовут Миша Еремин, поэт, занимался в поэтическом кружке во Дворце пионеров и не прочь поработать со мной грузчиком.

Вот и ездили мы с Мишей на тележке, не торопя пожилую лошадку, устраивая привалы у ручейка. Подъедем к полю, погрузим картошку, отвезем в амбар, разгрузим. Миша был неразговорчив, особенно поначалу. Кажется, сказал что-то о любви к Есенину и раннему Маяковскому. В один прекрасный момент я остановил лошадь и присел по нужде за кустом. Миша тоже присел из солидарности и именно тут сказал, что есть у него два друга, оба поэты-футуристы, Леонид Виноградов и Владимир Уфлянд, и он меня с ними познакомит, когда мы вернемся в Ленинград.

На филфаке по возвращении мы с Мишей не так уж часто встречались, так как учились на разных отделениях, но при каждой встрече я напоминал ему об обещании. Мне было любопытно познакомиться с футуристами. Вышедший из-под моего подчинения Миша сурово говорил: "Купи винегрет и булочку — познакомлю". Мы шли в убогий филфаковский буфет, и я покупал ему угощение: винегрет за 10 копеек, булочку за 5 копеек и стакан чаю за 3 копейки (Может быть, масштаб цен был другой, надо бы проверить, но даже и по тем временам цены были лилипутские; правда и то, что винегрет этот прозвали "десять копеек туда и обратно"). Наконец познакомил: "Вот они". По филфаковскому коридору шли ("хиляли", была такая развинченная походка у стиляг) двое — один длинный, другой короткий, у обоих кудри до плеч.

Как быстро воспламенялись дружбы! Еремин познакомил меня с Виноградовым и Уфляндом в октябре, а уже в ноябре я сижу, как среди старых близких друзей, в тесной комнатке у Уфлянда на Пестеля и все говорят: "Герасимов! Сейчас придет Володя Герасимов… А, вот звонок, это Герасимов." Я сижу так, что вижу входящего в профиль. Он очень красив, в черном пальто, в черной шляпе, горло обмотано шарфом. "Штрафную Герасимову, штрафную!" Ему подносят граненый стакан, он, не снимая шляпы, запрокидывает красивый профиль, пьет до дна.

Одно время Герасимов был без ума влюблен в Лизу Берг. Это была типичная герасимовская влюбленность, всепоглощающая страсть, доходящая до суицидальных состояний. Объектом страсти, как мы все знали, всегда бывала девушка интеллигентная, остроумная, немножко ломака, как правило, существо субтильное, с милыми, но мелковатыми чертами, с двусложным именем. Согласные могли варьироваться, но гласные всегда были "и" и "а": Кира, Инна, Лиза. Так же как правило, эти декадентские создания эксплуатировали Володю, как только могли. Одной, например, еще в конце 50-х годов позарез нужно было новое пальтишко ("черевички, какие сама царица носит"). Отчаявшись заработать такие огромные деньги и за неимением черта, которому можно было бы заложить душу, Володя попытался совершить преступление, извиняемое только его ненормальным в тот момент душевным состоянием да еще нелепостью преступного акта: пришел в гости к знакомому библиофилу, попросил посмотреть главное сокровище коллекции — "Большую книгу маркизы" и, когда польщенный владелец декадентского шедевра вышел заварить чайку, Володя сунул фолиант под рубашку и ушел. Дело закончилось вскрыванием вен, глотанием тридцати таблеток люминала. Его откачали, и, когда я пришел к нему, откачанному, в больницу, он, хотя и ослабший и с белой накипью на губах, был, по сути дела, исцелен — о любви и о самоубийстве рассказывал весело.

Годы спустя я пристроил его в "Костер". Там была крошечная ставка или полставки вроде как экспедитора. Сначала на эту должность наняли по протекции семнадцатилетнюю девушку, кстати вполне в герасимовском вкусе. Весь свой незаурядный комплекс Электры это существо перенесло с мамы на сотрудников "Костра" коллективно. Сидеть-то она отсиживала положенные часы за столом в приемной, но не то чтобы попросить письмо на почту отнести, мы и проходить мимо нее боялись, с такой ярой ненавистью глядела она на нас сквозь клубы сигаретного дыма. Даже Юркан ее боялся и как-то обиняком устроил, что она из "Костра" ушла. Эта Лена Шварц потом стала писать талантливые стихи. За освободившийся столик мы и усадили Герасимова. Он тоже дымил вовсю, но смотрел на окружающих, напротив, крайне приветливо. На почту ходить не отказывался. Правда, не всегда возвращался. Всех развлекал остроумной беседой. Всем давал толковые энциклопедические консультации и дарил литературные идеи. Подоспела новая миниатюрная и жестокая красавица. Володю в глубоком запое и с петлей из посылочного шпагата на шее прямо из "Костра" увезли на Пряжку. В ящиках стола у него Юркан нашел неотправленные письма авторам и читателям за два месяца. Марок для этих писем в столе не было. Денег, выдававшихся на марки, тоже. Тем не менее "из профсоюзных средств" было куплено кило апельсинов, и я пошел навещать Володю в сумасшедший дом.

Я никогда не бывал до того в скорбных домах. Мне было немножко не по себе, когда меня проводили через отсеки, отпирая и вновь запирая за мной лишенные ручек двери. По мере того как мы приближались к среднебуйному отделению, где содержался мой друг, нарастал шум, напоминающий шум прибоя. Наконец последняя дверь отворилась, из нее, уже не приглушенный, вырвался коллективный говор душевнобольных и кисловатый запах больничного отделения. В дверях стоял с любезной улыбкой Володя, прямо над головой у него на стене коридора висел большой старательно начертанный транспарант: ЛЕНИН С НАМИ!