Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза

Невропатолог объясняет мне ситуацию: опасности, физической уже нет, внутренние органы не повреждены, кости срастутся. Судя по всему мозг не пострадал, отек проходит, больной способен и говорить, и соображать. Единственное последствие шока — нарушен контакт с реальностью. Больному надо просто-напросто вспомнить, что сейчас сентябрь, что он в американской больнице, что рядом его жена и теща. До аварии он сносно объяснялся на английском и чуть-чуть по-французски. Но это сравнительно недавние приобретения, а недавняя память при таких травмах страдает в первую очередь. Поэтому он не реагирует на то, что мы ему говорим. Надо вытащить его в реальность при помощи родного языка.

"Володя, ты знаешь, где ты находишься?" — спрашиваю я. И сразу же успех: "Конечно", — отвечает он и вроде бы усмехается. Я быстро шепчу невропатологу перевод. У жены на глазах слезы надежды. Теща по-прежнему неодобрительно невозмутима. "Где ты находишься?" Он смотрит на меня прямо и продолжает неприветливо усмехаться. "Это клиника.." — начинаю я, но он, уже с откровенной злобой, негромко говорит: "А ты сядь и не мешай вести собрание". И так на все мои замечания по поводу календаря, географии и данного медицинского учреждениями отвечает небольшими бессвязными монологами. Бессвязными, но не бессмысленными. Послушав достаточно долго, начинаешь улавливать сценарий длинного совещания с производственными страстями. То он не без сарказма докладывает о печатных схемах, с которыми что теперь делать — солить? То шепчет в невидимое, но явно дружеское ухо: "Ну Городецкий и гнида, ну гнида…"

Невропатолог говорит, что хватит. "Как скоро он очнется?" Трудно сказать, иногда на это требуется пара недель, иногда — месяц. Трудно сказать. Теща встает и решительно уводит дочь за руку в холл, к кофеварке.

Под вечер разговаривать пошла Нина. Вместо ответа на ее приветствия человек под капельницей твердо спросил: "Ты грудь вымыла?" На вопрос о его нынешнем местонахождении нехорошо улыбнулся и зашептал: "Пойдем в другую комнату".

Так продолжалось еще два дня, а на третий Владимира признали транспортабельным и на специальной машине увезли в Монреаль.

Года через четыре мы праздновали день рождения Парамонова в Миддлберри, в Вермонте. Кроме нас и Алешковских там был двоюродный брат именинника, тоже эмигрант, инженер из Канады. После выпивки мы вдруг решили ехать купаться на заброшенный мраморный карьер, и, садясь за руль, я упомянул разбившихся по пьянке в этих же краях ленинградцев. Оказалось, что парамоновский кузен отлично знает "Володьку".

Жена преданно выхаживала его два года, а затем получила развод и гражданский, и католический. Физически он совсем оправился, но вернулся только наполовину. То есть он не беспомощен — поесть, попить, сходить в уборную, постель постелить он может. Живет почти самостоятельно. Жена продолжает навещать его через день, забирает белье в стирку, приносит продукты. После ее ухода он часами сидит у себя на втором этаже на подоконнике, глядя на тихую монреальскую улицу. Иногда, завидев проходящую женщину, высовывается и кричит: "Маня, ты куда, за молоком пошла?"

Нет худшего ругательства, чем "посредственность", но если увидеть в этом слове не узкое применение (оценка личных способностей), а его изначальное топологическое значение, то Пушкин — гений посредственности. Гений баланса, драматического напряжения между "с одной стороны / с другой стороны". В этом его соприродность. Я об этом догадался как-то над "Вакхической песнью", но оказалось, что ломился в давно открытые ворота. Эткинд составил целую книжку разборов, доказывающих

симметричность всех пушкинских композиций. Джим Райе рассказал мне о непонятной скрытой цитате из Вашингтона Ирвинга в "Пиковой даме": "lа triste symetrie". Дьяконов открыл абсолютную симметричность "Евгения Онегина". И т. д. и т. п. Этим он и берет ребенка как автор первых наших в раннем детстве книжек: вброшенному в хаос новому сознанию он сразу предлагает простую симметрическую структуру упорядоченного мира. Не успел ты на свет родиться, а тебя кидают в бушующий океан. Но Пушкин тут же устанавливает Верх и Низ. Они разные, но и сходные, параллельные:

В синем небе звезды блещут,

В синем море волны хлещут.

А ребенок ровно посередине — не там и не там, не в небе и не в море, а в своей родимой бочке: не страшно, а уютно.

Так Пушкин лечит "травму рождения". Уютом же снимает он и страх смерти. Вот как все организовано в мире:

Там, за речкой тихоструйной

Есть высокая гора,

В ней глубокая нора.

В той норе, во тьме печальной

Гроб качается хрустальный

На цепях среди столбов.

Не видать ничьих следов

Вкруг того пустого места.

В том гробу твоя невеста.

Ветер — буйный, зато речка — тихоструйная. Нора — глубокая, но гора — высокая. Тьма — печальная, но гроб — хрустальный. Невеста в гробу, но смерть не окончательна, ее можно победить "усильем воскресенья", как будет сказано позже. То же и во взрослой лирике Пушкина. В центре ее — убежище, цитадель уюта, собственный дом. "Буря мглою небо кроет", распухшие мертвецы, увешанные черными раками, стучатся в окно, все оковано морозом, бесы кружатся над заблудившейся кибиткой, но мы-то в безопасности в нашей ветхой лачужке, с кружкой, со старушкой, с ее песнями. Тем паче с Ниной, у камина, с часами на каминной полке.

(Эту пушкинскую тему очень хорошо чувствовал М. Булгаков, она у него главная. Да и все остальные — каждый по-своему.)

Пушкин помог модели правильного мира оформить сознание. Все остальные ее укрепляли. Даже слишком дидактическая сказка Шварца "Два брата" спасена очаровательной концентрической системой мира, придуманного Шварцем для маленького героя, сына лесника. Живет он в домике посреди леса. Когда отправляется в свое искупительное опасное путешествие, сначала доходит до домика лесника, с которым семья встречается раз в месяц, потом — до лесника, с семьей которого видятся раз в полгода, потом — раз в год, потом — раз в три года. Эта, по сути дантовская, схема мира спасительна: пусть идти надо очень далеко и путь опасен, но идешь от родимого центра по радиусу, на котором рано или поздно попадется очередной домик, где тебя приветят. (Сходная концентрическая география, с родимой Обломовкой в центре, у Гончарова; у него и во "Фрегате "Паллада"" для русских матросов корабль — деревня, путешествуют вокруг света в родной деревне с офицерами в качестве помещиков и управляющих, как сирота в сказке путешествует по страшному лесу, не слезая с печки-матушки.)

Когда мы поселились в Гановере, чувство заброшенности не успело укорениться за хлопотами устройства на новом месте, а ранней осенью появились Юз и Ира и предложили свою дружбу, и мир сразу надежно структурировался. Наш домик не на острове в непроглядном, как солярка, океане (см. фильм Тарковского), а в Божьем мире. Мимо проходит дорога. Поедешь прямо на юг — через два с половиной часа доедешь до Алешковских, и мы стали ездить к ним раз в три месяца. Поехать дальше — Нью-Йорк. Раз в полгода там можно было встретиться с Иосифом. За Нью-Йорком, только океан перелететь, посещаемый раз в год Париж. Там ты уже не отделен океаном от места рождения.