Альберт Манфред - Наполеон Бонапарт

1 апреля 1810 года в Сен-Клу была торжественно оформлена гражданская свадьба. На следующий день в Лувре состоялась церковная свадьба; Наполеон намеренно предпочел Лувр собору Парижской богоматери — он хотел избежать следования кортежа через весь город. В Париже и во всей империи были большие торжества. Но ни народ, ни армия, ни даже правящая послушная во всем элита не одобряли этого брака. Наблюдательный, умный Тибодо, присутствовавший на торжестве в Сен-Клу и стоявший рядом с Массена, также не скрывавшим своего критического отношения к браку с австриячкой, заметил, что церемония бракосочетания «прошла холодно и грустно, как если бы это были похороны» [1047] A. C. Thibaudeau. Memoires, p. 278. .

Императрицей, полноправной властительницей Тюильри, Сен-Клу, Фонтенбло стала снова «австриячка», дочь императора Франца, принцесса из дома Габсбургов. Разве для того была казнена Мария-Антуанетта, чтобы через пятнадцать лет ее племянница, носящая почти то же имя, взошла на французский трон? В этом браке было нечто оскорбительное для французской нации; в нем видели как бы надругательство над могилами героев Вальми, Маренго, Аустерлица, даже более того — косвенную реабилитацию «старого режима». Ни один из политических актов Наполеона не был так непопулярен, как этот [1048] Barante. Souvenirs, t. I, p. 320. .

«Австрийский брак» имел и иные последствия: он ускорил и углубил разброд в правящих верхах империи. Новый двор императрицы Марии-Луизы, сформированный в основном из старого дворянства, из полуэмигрантских, полуроялистских кругов, вступил в конфликт с новым, имперским дворянством. Многочисленный клан Бонапартов, успевший обрасти своими малыми дворами и своей политической клиентурой, был теперь также в оппозиции. Бонапарты потеряли, в особенности после рождения в марте 1811 года сына Наполеона, получившего титул римского короля, всякие надежды на французский трон. Они должны были потесниться и уступить первое место новой, габсбургской родне императора [1049] De Pontecoulant. Souvenirs, t. Ill, p. 124–125. . Круги, связанные с семьей Богарне, с Жозефиной, были также, естественно, против «австрийского брака». Наконец, его осуждало по понятным причинам все поколение, прошедшее через революцию и двадцать лет антиавстрийской политики.

Политически «австрийский брак» не дал и не мог дать тех преимуществ, на которые рассчитывал Наполеон. Он не укрепил престижа династии ни внутри страны, ни вне ее. По-видимому, лично, по крайней мере первое время, Наполеон был поглощен новой, многое менявшей в его жизни ситуацией. Может быть, даже, женившись на восемнадцатилетней девушке, начинавший стареть, Наполеон почувствовал себя как бы помолодевшим.

Но это длилось недолго; женщина, ставшая без ее согласия его женой, оставалась для него в сущности чужой. Ее последующее равнодушие к падению императора и измена с каким-то ничтожным Нейпергом были, конечно, не случайны: то было продолжение брака по расчету. После шумно справленной свадьбы и даже после счастливого отцовства Наполеон почувствовал себя еще более одиноким, чем раньше. Кому он мог довериться? С кем мог говорить откровенно?

Огромное внимание, уделяемое зарубежной историографией «австрийскому браку» Наполеона [1050] Fr. Masson. L'Imperatrice Marie-Louise. Paris, 1902; его же. Napoleon et son fils. Paris, 1922; его же. Napoleon et sa famille, t. IX–XI; de Bourgoing. Marie-Louise. Imperatrice des Franijais. Paris, 1938; Ed. Driault. Le roi de Rome. Paris, 1932; L. Madelin. Histoire du Consulat et de I'Empire, t. VIII. , неоправданно. Этот брак был лишь одной из многих ошибок, допущенных Наполеоном, это был не более чем частный случай в общей ошибочной политике.

Когда некоторые крупные историки, например Луи Мадлен, называют 1809–1810 годы апогеем империи и признают ее кризис начиная с 1811 года [1051] L. Madelin. Histoire du Consulat et de I'Empire, t. VIII–IX. , то это доказывает, что внешний ход событий заслоняет их внутреннее содержание.

О каком апогее могла идти речь? — он остался давно позади. Начиная с 1808 года, с новых территориальных приобретений и первых выстрелов испанской авантюры, кризис империи стал прогрессировать. Попытка подчинить французскому господству большую часть Европы с ее старыми, давно сложившимися государствами и с новым, неодолимым процессом складывания единых национальных государств была химерой, авантюрой, неизбежно обреченной на поражение. Эта политика химер означала в то же время превращение войны из временной, чрезвычайной меры в постоянную институцию режима империи. Материальные ресурсы и физические силы Франции не могли выдержать такого напряжения — оно становилось невыносимым для всех классов общества. Наконец, попытка задушить Англию с помощью континентальной блокады также оказалась непосильной для Франции. Хотя ослабление английской конкуренции на европейских рынках стимулировало развитие французской промышленности, она была не в состоянии покрыть ни потребности Европы, ни даже свои собственные. Экономический кризис 1811 года был далеко не случаен: он явился закономерным результатом общего перенапряжения французской экономики. В то же время становилось все более очевидным, что поставить Англию на колени не удалось.

Складывание в 1808 году оппозиционного комплота Фуше — Талейран было не только выражением их личного недовольства какими-то сторонами режима, до сих пор ревностно ими поддерживаемого. Оно имело и более глубокий смысл. В лице Фуше и Талейрана, в лице миллионера Уврара, арестованного в 1808 году, брюмерианская буржуазия, являвшаяся до сих пор опорой империи, переходила в оппозицию к бонапартистскому режиму. Она мирилась с потерей всех политических прав, она готова была подчиняться жесткой руке императора до тех пор, пока его власть защищала ее интересы и создавала гарантии на будущее. Авантюризм, политика химер, ставшие неотделимыми от имени Наполеона, противоречили практическому здравому смыслу буржуазии; трезвые подсчеты показывали, что рано или поздно дело закончится крахом. Война высасывала из деревни все молодое мужское поколение. Пока это длилось год, два, три и сопровождалось блистательными победами, с этим легко мирились; когда же набор новобранцев, год от году все более жестокий, превратился в систему, когда армия только поглощала и никто не возвращался, крестьянство начало глухо роптать.

В совокупности эти процессы означали постепенное сужение социальной опоры империи. То был процесс медленный, подспудный, почти незаметный взгляду непосвященного. Внешне могло даже казаться, и многих это вводило в заблуждение, что империя могущественнее, чем когда-либо.

Владения Франции достигли небывалых размеров. Императорские орлы парили над огромными пространствами от Эбро до Эльбы. Над поверженными государствами Западной и Центральной Европы нависал трехцветный французский стяг. От Балтийского моря до Средиземного, на границах бескрайней империи часовые перекликались: «Кто идет?» — «Франция». Франция властвовала над побежденной Европой. Но за внешней покорностью склоненных голов скрывался неуловимый, тайный дух возмущения. Его нельзя было ни измерить, ни подсчитать. Но то была невидимая, неосязаемая могучая сила, перед которой пасовали чиновники, полиция, армия. Мятежный дух итальянских карбонариев, немецкого «Тугенбунда», испанской «гверильи» пробивался сквозь полицейские кордоны и полосатые пограничные столбы. Народы Европы готовились к великому часу освобождения.