Альберт Манфред - Наполеон Бонапарт

И все-таки Ваграм был совсем не похож ни на Аустерлиц, ни тем более на Иену. Австрийская армия не была ни уничтожена, ни сокрушена. Она отступила в полном порядке и, вероятно, через короткое время смогла бы снова ввязаться в битву такого же масштаба. А Наполеон уже чувствовал, что победа одержана ценой огромного напряжения сил и что ему было бы крайне тяжело идти еще на одно сражение, столь же ожесточенное, как Ваграм.

Император шумно праздновал одержанную победу. Бертье был пожалован титул князя Ваграма, Даву — князя Экмюля, Массена — несколько двусмысленно звучавший титул князя Эсслингского. Макдональд, Мармон и Удино получили звание маршалов. Все трое были многоопытными боевыми генералами, но в армии вполголоса спрашивали: могут ли три новых маршала заменить одного погибшего Ланна? За этим вопросом вставал и иной: весит ли отлитая в золото и бронзу слава Ваграма больше, чем легкая, не отмеченная никакими наградами победа при Монтенотте?

Впрочем, жизнь не оставляла времени для раздумий. Едва лишь одержав победу под Ваграмом, Наполеон должен был готовиться к продолжению борьбы и новым битвам. Но был ли он все так же уверен, что ему светит, как и раньше, счастливая звезда?

Ему повезло: эрцгерцог Карл, при выдающихся военных способностях не отличавшийся твердостью характера, был склонен также прекратить войну [1041] O. Criste. Erzherzog Karl. Bde I–III. Wien — Leipzig, 1912. . 12 июля в Цнайме он предложил заключить перемирие, и Наполеон сразу же принял предложение. За перемирием последовали переговоры о мире, закончившиеся 14 октября подписанием Шёнбруннского договора. Австрия потеряла юго-западные и восточные провинции, должна была уплатить контрибуцию в восемьдесят пять миллионов франков и обязалась сократить свою армию до ста пятидесяти тысяч человек [1042] A. de Clercq. Op. cit., t. II, p. 293–299. .

Ранней осенью в Шёнбрунне Наполеон получил письмо от Марии Валевской; она спрашивала, хочет ли он видеть ее в Вене.

Он ответил письмом, в котором нельзя было не чувствовать искреннюю взволнованность. Он приглашал Марию приехать как можно скорее, уверял в своей преданности, любви. Письмо заканчивалось такими словами: «Я покрываю Ваши прелестные руки тысячами самых нежных поцелуев и одним-единственным — Ваши прекрасные уста» [1043] A. Castelot. Le grand empire, p. 231 (ссылка на архив Baлевских). .

Мария Валевская приехала. Она поселилась в живописном селении Модлинг, недалеко от Вены. Каждый вечер из Модлинга в Шёнбрунн стремительно неслись экипажи. В один из вечеров Мария призналась, что ждет от него, от Наполеона, ребенка, наверное сына.

У него будет сын от женщины, которую он любит. Чего же еще желать?

Было несколько дней, светлых, солнечных дней октября в Вене, когда ему казалось, что счастье найдено! Оно здесь, во всем: и в неярком свете осеннего солнца, и в золотых волосах Марии, и в плененных австрийских знаменах, и в славе Ваграма, и в будущем, давно желанном сыне — наследнике императорской короны, продолжателе династии.

Наполеон был полон самой нежной предупредительности к Марии. Он был внимательнее, чем когда-либо, старался угадывать ее желания, был заботлив.

Сколько длилось счастье? Оно оказалось недолгим. Этот неугомонный корсиканец, всегда что-то ищущий и к чему-то стремящийся, он не мог удержать счастье в руках, не мог его зажать в кулак; оно просачивалось между пальцами.

Неожиданно к нему пришли мелкие, суетные мысли. Сын от польской графини? Подходит ли это великой империи? Он уже привык облекать простые, трезвенные, продиктованные жестким расчетом мысли в выспренние, торжественные фразы, над которыми сам пятнадцать — двадцать лет назад, в дни якобинской юности, издевался бы. Наследник престола, сын чужеземной, польской графини — примет ли это французский народ? Не оскорбит ли это чувства французского величия?

Логика этих сомнений возвращала Наполеона к тешившей его тщеславие, ставшей уже привычной мысли: только принцесса старейших императорских династий — из дома Романовых или дома Габсбургов — может быть матерью наследника его славы и престола.

Он простился с Марией Валевской торопливо, почти холодно, объяснив наспех, что неотложные государственные дела требуют его возвращения в Париж. О будущем не было сказано ни слова

Вскоре у Валевской родился сын; его назвали Александр-Флориан-Жозеф-Колона. В историю он вошел под именем графа Валевского, министра иностранных дел Второй империи; он председательствовал на Парижском конгрессе 1856 года, завершившем Крымскую войну. Тогда его имя было у многих на устах. Иным даже казалось, что это начало восхождения по лестнице славы. Но Наполеон III — племянник великого императора (если он только был действительно его племянником) — не склонен был поощрять успехи прямого сына основателя династии. Граф Валевский должен был отойти в сторону; он затерялся в толпе мелкой придворной знати и в 1868 году умер.

Наполеон, вернувшись в Париж, сразу забыл и о сыне, и о женщине, без которой, как ему недавно казалось, нет жизни. По-видимому, он был даже доволен, что не поддался сантиментам, непростительной слабости. Он энергично потирал свои маленькие руки. Пора, давно пора увенчать здание империи блистательным браком с царственной особой из самых знаменитых монархий. После возникших затруднений — они еще не были явными, но он их угадывал — с проектами брака с сестрой Александра I он все больше склонялся в пользу династии Габсбургов. Тысячелетняя монархия — это чего-то стоило! Камбасересу были уже даны указания основательно ознакомиться с этим возможным вариантом.

Наполеон был доволен; он даже что-то насвистывал. Он сам, инстинктивно, избежал подстерегавшей его опасности; он был теперь снова на верном пути.

Бедный, бедный корсиканец, позволивший ослепить себя позолотой имперского скипетра! Он прошел мимо простого человеческого счастья, приблизившегося вплотную: протяни только руку — оно рядом, достанешь, и заменил его мишурой внешнего блеска, обманчивого, лживого, заставившего позднее с ужасом и горечью вспоминать о роковых просчетах.

Наполеон вышел победителем из войны, грозившей ему неисчислимыми опасностями. Министр иностранных дел Шампаньи рассылал во все концы света победоносные реляции. Империя еще раз доказала несокрушимую мощь, а император — военный гений; кто решится еще им противостоять? Но люди, ближе наблюдавшие императора, утверждали, что они никогда его не видели таким сосредоточенным, хмурым, мрачным, как в дни пребывания в Шёнбруннском дворце. Передавали, что он чем-то болен, подвержен каким-то приступам. Дурное настроение императора чаще всего объясняли смертью Ланна. Наполеон был потрясен его гибелью; Ланна он любил и ценил больше всех; только от него одного он готов был выслушивать правду. Была распространена версия, будто умирающий Ланн, к которому Наполеон приходил дважды — утром и вечером, высказал ряд горьких истин и резко обвинил Бонапарта. Наполеон в своих мемуарах передал правдивый рассказ, как Ланн, лишившись обеих ног и чувствуя, что жизнь покидает его, сердился, ругался и цеплялся за Наполеона; он надеялся с его помощью остановить надвигавшуюся смерть [1044] Las-Cases. Memorial, t. II, p. 24–25. . Такие вещи нельзя придумать; это была правда. Но весьма возможно, что это была лишь часть правды, а другую, тяжелую и трудную для Наполеона правду он не рассказал. Новейшие исследователи склонны принять за истину старую версию о горьких словах Ланна [1045] A. Castelot. Napoleon. Paris, 1968, p. 297–299. .