Ришард Болеславский - Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918

Сестры не читали газет. Они все узнали у крестьян, когда те пошли на них в атаку. В доме не было телефона, и сестрам некого было послать в город за помощью. Как два маленьких крапивника со сломанными крыльями, сестры были окружены хищными ястребами. Однако они не сдавались. За последний год мы оказались первыми, с кем они могли говорить на одном языке и от кого могли получить информацию о том, что происходит в мире.

В первую очередь их интересовал вопрос, что стало с императором. Мы рассказали все, что было нам известно об отречении.

– Благослови его Господь, – сказали сестры.

Они встали, перекрестились, а затем сели и опустили глаза. Повисла тишина, которую нарушал только кипящий самовар и ветер, воющий за окном.

Мари первая нарушила тишину. В ее глазах еще плескалась печаль, но она уже попыталась улыбнуться, глядя на нас. Она была истинной хозяйкой дома, которая не могла позволить загрустить своим гостям.

– Я хочу кое-чем угостить вас, молодые люди. Вам это наверняка понравится. – Мари вышла и вернулась с двумя серебряными чашами. В одной были маринованные сливы, а в другой вишневая наливка. – Попробуйте, – сказала она.

В отличие от сестры Бетси не могла так быстро оправиться. Глядя в сумерки за окном, она прошептала:

– Расскажите, что еще вы знаете о событиях в России.

Мы рассказали сестрам о митингах, которые проходили в нашем гарнизоне, о распаде армии, о самоубийстве нашего товарища и приказе за номером один. Сестры слушали затаив дыхание. Мария, стараясь не упустить ни слова, ходила на цыпочках из столовой в кухню и обратно и приносила все новые и новые блюда с едой.

К десяти часам вечера на столе стояло около дюжины блюд с различными разносолами, все домашнего приготовления. Орехи, засахаренные абрикосы, вишни из наливки, печенье, желе, варенье и джем. Я не выдержал и поинтересовался, откуда у них такое количество аппетитных сладостей.

– Пойдемте, милые, мы что-то вам покажем.

Они провели нас на кухню. Там имелась обширная кладовая без окон, с вентиляционной решеткой на потолке. Все полки в кладовой были заставлены стеклянными банками всевозможных цветов и оттенков. Чего тут только не было! Соленья, маринады, варенье, джемы.

– Мы всю жизнь делали эти запасы для нашего дорогого Николеньки, – взволнованно рассказывали нам сестры. – Он так любил наши заготовки. Когда он летом приезжал из кадетского корпуса, то съедал все, что мы заготовили. В конце следующей осени мы делали новые заготовки в надежде на его приезд. Он погиб, и мы не знаем, что делать. Теперь у нас никого не осталось, и нам нет смысла делать запасы.

Мы вернулись в столовую. Девочка уже убрала со стола грязную посуду и теперь ставила чистые тарелки.

– А теперь давайте поужинаем, – сказала Елизавета.

Шмиль и я считались в полку главными едоками, но в данный момент мы даже не могли думать о еде. А новые яства все прибывали и прибывали. Грибы в сметанном соусе, копченый свиной окорок, свежеиспеченный хлеб, масло, перцовка в синем графине венецианского стекла, горячий чай, варенье и так далее и тому подобное.

– Ирина, принеси свою тарелку, – сказала Мария девочке.

Ирина принесла тарелку, и Мария положила на тарелку всего понемножку и налила большую кружку горячего чая. Елизавета велела девочке быстренько поесть, а затем постелить постель для молодых людей в первой комнате.

Наконец ужин подошел к концу. Мы встали, поблагодарили хозяек и попросили разрешения удалиться.

– Минуточку, – сказала Бетси, – я только проверю, все ли в порядке.

Мы еще поболтали с Марией, пока она убирала со стола, и тут как раз вернулась Елизавета:

– Все готово. Можете идти отдыхать.

Мы прошли в отведенную нам комнату. Одно спальное место было устроено на диване, а второе на большом старинном сундуке с приставленными с двух сторон креслами. Оба места были покрыты мягкими перинами и застелены чистым, крахмальным бельем, от которого исходил легкий запах лаванды. Между импровизированными кроватями стоял маленький столик, на котором разместился графин с водой и несколько розеток с вареньем и сладостями.

Мы пожелали старым дамам спокойной ночи, а они выразили надежду, что нам будет сладко спать на новом месте, и, тихо прикрыв дверь, вышли из комнаты.

Мы быстро разделись и нырнули в кровати. Время от времени, когда из-за туч выходила луна, ее яркий свет проникал сквозь щели ставен. Выли и лаяли собаки. Снег с шумом бился в стены дома, стучал по крыше; начиналась метель.

Мне не спалось. Вытянувшись на кровати, я пытался расслабиться. Кто-то говорил мне, что умение уговорить свое тело, начиная с пальцев ног и постепенно поднимаясь выше, является надежным средством от бессонницы. Увы, ничего не получалось. Я крутился, переворачивался с боку на бок, стараясь производить как можно меньше шума, пытался поудобнее улечься, а сон все не шел. Скоро я услышал, как Шмиль тоже тихо ворочается в кровати. Когда он закурил, я сел и закурил трубку.

– О чем ты думаешь? – спросил я Шмиля.

– Не могу заснуть. Зря мы приехали сюда.

– Да, погода неважная. Слышишь, как завывает ветер? Начинается метель.

– Нет, дело не в этом. При чем здесь снежная буря, – с некоторой досадой в голосе ответил Шмиль. – Вы ведь знаете, что на меня не влияет погода. Я могу спать где угодно и при любой погоде. Бывало и хуже. Но эти крестьяне… эти старухи… Им достались тяжелые времена.

Шмиль мне всегда казался настоящим солдатом, и слышать от него какие-то философские высказывания было более чем странно. Ему нравилось воевать; он был солдатом, и все его интересы были так или иначе связаны с армией. Впервые в жизни он заговорил о войне в отрыве от армии, о том, что война означала для гражданского населения. Прежде я не слышал от него подобных слов и теперь слушал Шмиля со все возрастающим удивлением.

– Нам не надо было приезжать сюда. Не стоило вступать в разговоры с этими людьми. Я жалею, что разговаривал с крестьянами. Я солдат и не должен заниматься такими проблемами. Находясь в окопах, я думал, что защищаю домашние очаги, людей, которые живут мирно. Это придавало мне силы. Я считал, что мужчина должен быть солдатом, защищать свою страну. И вот я попал сюда и понял, что не перенес и сотой доли тех страданий, которые выпали этим крестьянам, этим двум несчастным старухам. Я никогда не страдал от голода: еды было всегда вдоволь. Если случалось вымокнуть или замерзнуть, то разве это страшно, если ты молод? Мне посчастливилось, и я жив и даже никогда не был ранен. Теперь я понял, что своими страданиями эти люди оплатили мое везение на войне.

Я не видел Шмиля; в кромешной темноте светились только два огонька: от его папиросы и моей трубки. И только когда лунный свет проник в комнату, я увидел, что Шмиль сидит на кровати, обхватив руками колени, с зажатой в зубах папиросой. Стоило луне осветить комнату, как Шмиль замолчал. Вероятно, темнота располагала его к размышлениям, позволяла свободно излагать свои мысли, не опасаясь, что собеседник увидит выражение его лица.