Ришард Болеславский - Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918

За окнами станционных строений я заметил солдат, вскочивших на подоконники и целящихся в меня. Я развернул ствол пулемета в их сторону и нажал гашетку. Поезд постепенно набирал скорость. На рельсах остались лежать мертвые тела: одни попали под колеса поезда, кто-то был убит во время перестрелки; некоторые мучились в предсмертной агонии. Один из уланов крикнул мне, что, по словам машиниста, путь свободен и мы можем двигаться вперед. Поезд быстро набирал скорость.

В эту ночь в нашем поезде никто не спал: все молча сидели или лежали на полках.

Мы вступили в новую стадию войны. Шестеро наших были ранены, двое убиты. Тела погибших лежали со скрещенными на груди руками на нижних полках, и их головы качались в такт движению поезда. На их лицах я видел уже ставшее знакомым выражение; они словно спрашивали: «За что?»

Три недели поезд стучал по рельсам, пока мы доехали до района сосредоточения сил, конечной цели нашего путешествия. В обычное время на эту дорогу хватило бы дня.

Мы подолгу стояли на станциях, дожидаясь очереди на отправку. Ночи становились короче, дни длиннее. В воздухе запахло весной, и стало намного теплее. Было на что посмотреть и что послушать. Возникало достаточное количество поводов для волнений. Полковник все время был начеку. После трагедии в Раздельной он превратил оба наших поезда в неприступные крепости. Открытой оставалась только одна дверь, и она тщательно охранялась. Полковник провел следствие, собрал детальные свидетельские показания и написал заключение, чтобы иметь полную картину происшедшего в Раздельной. Мы предполагали, что эти бумаги понадобятся в случае судебного разбирательства. Все оказалось проще. Никто не направлял никаких запросов, никто не останавливал наши поезда, никто не требовал никаких объяснений. Все это говорило о царящем вокруг беспорядке. Каждый отвечал сам за себя.

Официальные призывы, звучавшие в речах и растиражированные в газетах, вызывали прямо противоположные действия.

– Продолжаем войну, – объявлял оратор, и десятки тысяч рядовых с винтовками в руках… отправлялись домой.

– Сохраняйте революционный порядок! – выкрикивал другой, и толпы пехотинцев вершили свой суд и сами приводили приговор в исполнение.

– Первое наступление Свободной России! – вопил очередной оратор, но в каждом сердце восьмимиллионной армии с безумной силой отпечатался лозунг «Мир! Земля! Хлеб!».

Керенский и его сторонники делали ставку на приближающееся наступление. В затеянной игре это был их первый серьезный ход. Для полной уверенности в том, что войска действительно будут сражаться, они сформировали особую армию «осведомителей». Множество безответственных людей охотно вступали в ряды армии осведомителей. Находясь в течение пяти дней в районе сосредоточения, мы познакомились с подобными типами.

Кем были эти соловьи и теноры бескровной революции? Актерами, альфонсами, писателями, художниками, поэтами, биржевыми спекулянтами, сыновьями богатых родителей? Теперь эти люди своими слабыми женскими голосами призывали к войне.

Выступления этих, с позволения сказать, агитаторов являлись частью веселых водевилей, чтобы солдаты лучше и с большим удовольствием усваивали речи ораторов. Схема была проста. Сначала исполнялась какая-нибудь веселая сценка, минут на десять. Затем выходил, к примеру, актер в полевой форме и в короткой речи, естественно заранее подготовленной отделом пропаганды, призывал продолжать войну. Солдаты с удовольствием смотрели сценку из водевиля, но, когда выходил актер, начинавший свою речь со слов: «Граждане, революция призывает вас довести войну до победного конца», поднимался страшный шум.

– Заткнись! – кричали солдаты. – Мы уже слышали это вчера. Продолжайте представление. Сам заканчивай войну, слабак.

Одним из таких ораторов был художник с сифилитическим лицом, одетый в черное пальто, розовую рубашку и парчовый серебристо-зеленый жилет. Он оглядел толпу через лорнет и хрипловатым, каким-то невнятным голосом начал говорить.

– Прометеи всемирного переворота! Циклопы судьбы! Робеспьеры тирании! – воскликнул оратор и неожиданно, словно фокусник, вытащил из карманов флаги разных государств и, размахивая ими, закричал: – Allons, enfants de la patrie! – и далее нараспев стал произносить слово «вперед» на разных языках: – Avanti! En avant! Forward! Naprzоd! Ade lante!

Толпа взорвалась громом аплодисментов. Солдаты, вероятно, решили, что перед ними клоун, который до революции выступал перед буржуазией, а с приходом свободы показывает свое искусство им. Солдаты оглушительно хохотали, очень довольные неожиданным выступлением.

Следом выступал поэт, длинный, тощий, неряшливо одетый бледнолицый парень в пенсне, написавший длинную поэму о «святой серой массе». Монотонным голосом он читал свои нудные, бессмысленные вирши, дирижируя в такт руками. Солдаты даже не делали вид, что слушают поэта, но, когда он произнес заключительные слова поэмы: «Святая серая масса, я призываю вас обтереть ваши окровавленные штыки сорочками венских кокоток», толпа рассмеялась. Они решили, что выступление поэта – часть развлекательной программы.

Теперь о женских воинских подразделениях. В армии было сформировано порядка двадцати женских подразделений и отдельный женский батальон. Женщины-военнослужащие ездили по различным частям якобы для «поднятия духа в армии». По мнению властей, это был великолепный пропагандистский ход. Глядя на их фигуры, изуродованные армейским обмундированием, никто не сомневался в их нравственности. Слыша их визгливые голоса, отдающие и принимающие команды, было невозможно усомниться в их энтузиазме.

Но по ночам солдаты вспоминали, что, несмотря на форму, это все-таки женщины, и сотни озверевших мужланов врывались к женщинам-военнослужащим. Комиссары пытались пристыдить солдат именем бескровной революции и советовали найти лучшее применение накопившейся энергии – одним словом, идти воевать с немцами. Кто-то следовал их пожеланиям, а кто-то нет и добивался своего.

Среди выступавших был певец из московского ночного клуба, совсем безголосый, который пел песенки о даме, которой целовали пальцы любившие ее китаец, португалец, малаец; о лиловом негре, который подавал пальто этой даме [22].

Он комкал в руке шелковый носовой платок и пел медленно и печально, словно сквозь горькие слезы.

Его выступление не пользовалось успехом. Стоило ему появиться на сцене, солдаты начали шикать и смеяться. Он спел пару песен и, закончив выступление, стал умолять, именно умолять солдат продолжать войну.

Приезжали к нам и застенчивые молодые люди, которые вели индивидуальную работу с солдатами. Они заводили разговоры о жизни и умело подводили солдат к необходимости продолжать войну. Создавалось впечатление, что они испытывают какое-то извращенное удовольствие, смешиваясь с массой здоровых, дурно пахнущих солдат. Как-то, проходя мимо барака, я случайно услышал горячий шепот одного из этих «агитаторов»: