Ришард Болеславский - Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918

Я не чувствовал боли в раненой ноге, она затекла и словно одеревенела. Я не понимал, удерживается ли нога в стременах. Что же чувствовали те, кто был серьезно ранен, например полковник? Вероятно, он испытывал страшную боль, но все-таки держался в седле. Он скакал чуть впереди, и я различал в сумерках силуэт его светло-рыжей лошади.

Нам оставалось где-то с полкилометра, и мы подъехали так близко, что снаряды разрывались за нашими спинами. Мы не знали, имеются ли у нас потери, но стонов не было слышно. Все тем же призрачным медленным галопом мы поднялись на холм. Немецкая батарея, четыре пушки и порядка шестидесяти человек, располагалась значительно ниже. Когда мы достигли вершины и наши силуэты четко обозначились на фоне неба, две пушки продолжали стрелять, а две молчали. Призрачной тенью мы понеслись вниз, на немецкую батарею.

Несколько немецких слов. Отдельные фигуры на лошадях, растаявшие в темноте. Внезапная тишина. Несколько выстрелов. И немецкая батарея оказалась в наших руках. Наши лошади еле держались на ногах. Некоторые даже легли на землю. Люди выглядели не лучше. Усталые, голодные, они молча стояли или сидели на земле. Немцы смотрели на нас и не могли понять, кто или что захватило их батарею. Для них мы тоже были призраками.

Немецкая батарея понесла незначительные потери: нескольких человек затоптали лошади. Мы не сделали ни единого выстрела. И если бы сейчас эти пятьдесят немцев захотели взять нас в плен, они могли легко это сделать. Но они подчинились и ждали дальнейшего развития событий. Несколько немцев сбежали, воспользовавшись темнотой, но их никто не преследовал. С трудом поднявшись на ноги, полковник отправил группу уланов установить связь. Шестеро уланов, медленно взгромоздившись на усталых лошадей, молча скрылись в темноте.

У немцев было немного черствого хлеба и рыбные консервы. Они начали есть, а мы молча смотрели, как они медленно пережевывают пищу. Один из немцев предложил небольшой кусочек хлеба ближайшему к нему улану, который в момент проглотил предложенный кусок. Тогда немецкий офицер приказал своим солдатам сложить хлеб и консервы в одну кучу. Он спросил нас на довольно сносном русском языке, сколько нас. Мы сосчитали, и выяснилось, что от полка осталось сто сорок шесть человек. Еще утром нас было около трехсот. Немцы честно разделили свои скудные запасы между собой и нами.

Полковник и Шмиль отказались от своей доли. Я попытался пожевать, но, видно, слишком устал, и кусок не лез в горло, поэтому я отдал свою пайку ближайшему улану. Немцы набрали воду из ручья, и я медленно пил воду, от которой исходил неприятный, болотный запах.

Полковник приказал нам привести в порядок пушки. Кто-то поинтересовался, будем ли мы стрелять из пушек, на что полковник резко ответил: «Нет». Ночь была холодной, и мы, сидя на земле около часа, пытались справиться с дрожью.

Неожиданно раздался топот копыт. Через несколько минут на вершине холма появились четверо казаков.

– Кто тут? – спросил казачий офицер.

Услышав мой ответ, офицер подъехал к полковнику и передал ему приказ штаба дивизии. Нам было приказано немедленно отступать. Не дожидаясь утра, все части должны были отступить на прежние позиции.

«Почему?!» – воскликнули мы, и офицер объяснил, что пехотные бригады, стоявшие слева от нас, отказались принимать участие в боях. Весь день они митинговали. Командиры и комиссары пытались заставить их сражаться, но солдаты не обращали на них никакого внимания. Говорили даже, что вспыхнул мятеж и убили нескольких офицеров. С приходом темноты немцы начали наступление, и теперь кавалерийская дивизия, отбившая этот участок фронта, находится в опасном положении.

– А как быть с пленными и захваченной батареей? – спросил полковник.

– Не знаю, – ответил казак. – Вы в курсе дела, есть ли левее вас какие-нибудь части?

– Ничего не могу сказать. Мы остались без связи.

– Ладно. Я пойду с вами, а пленных оставим здесь.

Полковник вполголоса отдал команду. Оставив батарею и пленных немцев, мы двинулись в обратный путь. Некоторым уланам пришлось оставить своих лошадей, и они пошли пешком. Мы начали отступать назад еще медленнее, чем шли в наступление на высоту. Мы шли обратно на то место, где взяли в плен венгров. Все дальше и дальше от того места, с которого утром начали наступление. В полночь начался дождь и шел всю ночь не переставая.

На обратном пути мы прихватили около двадцати раненых и несколько бесхозных лошадей. Мы шли не останавливаясь до десяти утра, пока не подошли к большой деревне. Толпы солдат, вооруженных и безоружных, пешком, на лошадях, на грузовиках, на лафетах, отступали на восток. Небольшими группами, поодиночке, целыми подразделениями, без офицеров, без приказов, люди, словно река в половодье, утекали на восток. Они руководствовались внутренним убеждением, которое гнало их от войны к миру, хлебу и земле.

Мы заняли несколько домов. Нашли много съестных припасов. Вместе с нами в деревне остались несколько русских офицеров, прибившихся к нам в пути, и кавалеристов. Весь день мы наблюдали массовый исход, испытывая ненависть к отступавшим. Нам казалось, что каждый из этих людей несет ответственность за вчерашние страдания, за наших погибших товарищей, за наше неопределенное положение. Двигаясь на восток, они окидывали нас взглядами, в которых сквозили не меньшее презрение и ненависть, словно думая: «Если бы не было этих офицеров, заставлявших нас воевать, война давно бы закончилась».

У нас не было связи со штабами. Никто не отдавал нам никаких приказов. Немцы не воспользовались ситуацией, чтобы начать наступление. По нашим сведениям, они заняли свои прежние траншеи, а в наших траншеях сидели сохранившие преданность воинские подразделения. Огромное количество комиссаров вели активную работу не только среди своих солдат, но и у немцев.

И среди этого хаоса находились двести поляков, беспомощные и растерянные, не знавшие, куда идти и что делать.

Спустя несколько месяцев мне в руки попалась старая газета, и я прочел официальное сообщение русского штаба. В конце сообщения говорилось: «Польские уланы отличились тем, что семь раз наступали через проволочные ограждения противника». На протяжении всей войны в официальных сообщениях я только дважды встречал слово «польский». В первый раз, когда Россия пообещала Польше независимость, в случае победного окончания войны. Сформировав легионы, поляки вступили в войну. Новое русское революционное правительство официально признало их заслуги в войне. Но что касается независимости и свободы поляков, это обещание так и повисло в воздухе.

«Каждый сам за себя». Этот лозунг был единственным спасательным плотом в потоке событий.