Ришард Болеславский - Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918

Теперь мы уже могли получить полное представление о приближающейся процессии. По дороге ехали шесть телег. Первая уже остановилась у домика стрелочника. В ней сидели два красноармейца, рядовые пехотинцы, и две девушки. Солдаты вскочили и, не слезая с телеги, стали показывать жестами, чтобы остальные телеги следовали дальше. Но, несмотря на крики и жесты солдат, следующая за ними телега тоже остановилась. На землю спрыгнул худенький, выглядевший довольно жалко еврейский юноша с покрасневшим носом. На вид ему было лет восемнадцать. Он был в штатском, но весь обвешан оружием. Непонятно, как его тщедушное тело выдерживало вес винтовки, револьверов и патронташа. Срывающимся фальцетом юноша приказал остановиться остальным телегам, в которых сидели две пожилые монахини, православный священник и шестнадцать девушек в форменных платьях церковноприходской школы – в общем, весьма необычная компания.

– Смотрите… смотрите, – захихикал старик. – Это что-то новенькое.

Мы оставили винтовки в доме и вышли на порог.

Солдаты слезли с телеги и стали помогать спуститься на землю двум хихикающим девушкам. Юноша-еврей стремительно бросился к ним и начал весьма энергично возражать. Солдаты, громко разговаривая и смеясь, не обращали на него никакого внимания. Худенький юноша, словно молодой петушок, набрасывался на здоровых солдат и выкрикивал:

– Я запрещаю вам это делать!.. Я запрещаю!.. Вы не можете!..

– Иди к черту! – смачно сплюнув в сторону, оттолкнул его один из солдат.

Мы поинтересовались у священника, что все это значит. Старый маленький человечек в темно-сером облачении дрожащим голосом рассказал, что восемнадцать девушек приехали из небольшого женского монастыря, у которого реквизировали школу. Солдаты должны охранять их в пути, а еврейский юноша, оказывается, комиссар и командует этими солдатами. Всю дорогу солдаты, объяснил священник, непрерывно пили самогон и закусывали черным хлебом с луком и солеными огурцами.

– И представьте себе, они напоили двух девушек. Теперь они остановились, и я… я… не знаю, что они хотят. Спросите еврея, он у них начальник. Он знает. О Боже всемилостивый, еврей – начальник. – Священник перекрестился. – Страшные времена… грядут страшные времена.

Вокруг первой телеги собралась вся эта странная компания; мы тоже подошли поближе. Из разговора солдат и юноши-комиссара нам стала ясна вся картина происходящего. Свежий воздух, самогон и полненькие, уютные, очаровательные девушки сделали свое дело; солдаты решили остановиться, чтобы приятно провести время наедине с этими девушками, и тут вовремя подвернулся домик стрелочника, стоявший на отшибе. Остальные, по их мнению, могли ехать дальше под охраной комиссара, а позже они бы их догнали. Одним словом, солдаты просто хотели затащить девушек в постель.

Комиссар был вне себя. Он возбужденно размахивал руками и без умолку тараторил, тараща большие голубые глаза в обрамлении редких белесых ресниц. В черном гражданском пальто поверх гимнастерки он походил на бойскаута-переростка, надевшего старое пальто отца. Судя по разговору, он был «интеллигентом», но все его революционные призывы распадались на части перед упорством двоих рядовых, решительно стремившихся к намеченной цели.

– Кровожадные жандармы царской России могли заниматься подобными делами, а вам стыдно, товарищи великой бескровной революции! – кричал юноша в попытке остановить упрямых солдат.

– Ты, что ли, делал эту революцию? – негодующе ответил один из солдат. – Нет, мы ее делали. Мы, вот этими мозолистыми руками. Так что заткнись, товарищ.

Комиссар схватил солдата за плечо и начал просить, уговаривать, взывать к совести. Он бегал вокруг телеги, размахивал револьвером. Все было напрасно. Солдаты, пьяные и решительные, не слушали его. Они сняли с телеги бутыль с самогоном, заплечные мешки… и девушек.

Комиссар подбежал к одному из солдат и выкрикнул ему прямо в лицо:

– Неужели вы не понимаете, это грязно! Грубо! Недостойно!

Солдат, дожевывая лук, взял комиссара за руку и со свойственной пьяным серьезностью сказал:

– Товарищ, все люди равны… Пойми… Ты обязан понять, ведь ты образованный человек. Девочки тоже люди… Они любят нас. И мы люди. Мы любим их. Так почему же мы не можем хорошо провести время… вчетвером?

– Вы говорите ерунду. Их доверили вам, полагаясь на вашу честь, честь солдата Красной армии.

– Так и есть. Мы не будем злоупотреблять честью красноармейца. Мы хотим как можно лучше позаботиться о них. Правильно, девушки?

Рассмеявшись, он схватил одну из девушек и расцеловал в обе щеки. Девушка слабо отбивалась.

– Боже мой! – вскрикнула жена священника и всей тяжестью пышного тела навалилась на худенького батюшку, энергично осеняющего себя крестом.

Комиссар в беспомощной ярости двинулся было прочь, но неожиданно развернулся и, печатая шаг, словно ребенок, играющий в войну, выкинул вперед руку, указывая пальцем на солдат, и гневно прокричал:

– Я донесу на вас властям!.. Вы ответите за это! Вас расстреляют!

Один из солдат, резко сменив тон, медленно повернул голову и процедил сквозь зубы:

– Заткнись, сучий сын, еврейский ублюдок, или я пристрелю тебя прямо здесь, на этом самом месте. – И он двинулся к комиссару, по-прежнему обнимая девушку за плечи.

Комиссар поднял револьвер. И тут монахини, которые до этого тихо плакали, подскочили к нему и повисли на руках.

– О, пожалуйста… пожалуйста, не стреляйте… Нет, – умоляла его румяная монахиня.

А толстая пожилая монахиня, повернувшись к солдатам, заныла гнусавым голосом:

– Голубчики, дорогие, воины Христовы, не начинайте кровопролития… не позорьте девушек. Позвольте им уйти… Господь вознаградит вас за это. Пожалуйста, позвольте им уйти. – И она горько разрыдалась.

Тронутые слезами монахини, солдаты попытались придать своим лицам благопристойное выражение, одновременно продолжая обнимать девушек. Смущенные, раскрасневшиеся девушки слабо отпихивали их грубые руки со своей груди.

Румяная монахиня, воодушевленная сопротивлением своих подопечных, начала тянуть одну из девушек в сторону. Заметив это, солдат тут же перехватил девушку другой рукой и с добродушной ленивой ухмылкой, хлопнув монахиню по мягкому месту, проговорил:

– Дорогая матушка, не вмешивайтесь в наши дела, а то мы сорвем с вас юбки, отшлепаем и в таком виде отправим в город.

Румянец мгновенно сошел с лица смертельно испугавшейся монахини.

Мы не знали, что делать; мы не имели права выдать себя. В нашем положении нельзя было принимать сторону комиссара и монахинь, но и смотреть, как солдаты беззастенчиво пытаются воспользоваться беззащитностью девушки, мы тоже не могли. Повернувшись к стрелочнику, мы увидели, что он смеется. Старик решил поступить с солдатами так, как поступает хозяин с особенно неугомонными гостями. Подойдя к солдатам, он предложил им папиросы и, улыбаясь, сказал: