Алла Дудаева - Миллион Первый

Фронт борьбы против исполкома ОКЧН усиливался, Москва делала все, чтобы уменьшить его влияние. Ни одна из автономных республик так и не приняла подобной чеченскому варианту декларации о государственном суверенитете, лидерство было налицо.

Кавказ принял Джохара сразу и безоговорочно.

1991 год выдался в Чеченской Республике насыщенным, шли митинги ВДП и других общественных организаций. Нужно было собрать съезд, работа которого прервалась. Место его проведения было засекречено вплоть до предыдущего дня. Съезд проходил в ДК имени Кирова. Милиция могла ночью занять здание, ею уже были блокированы все ранее засекреченные здания для проведения съезда в ночь с 7 на 8 июня. Главный вопрос — за генералом Дудаевым или за Верховным Советом ЧИАССР, явно не способным реализовать провозглашенный им же самим суверенитет? Наша жизнь превратилась в кипящий общественный котел!

Когда началось противостояние между народом и правительством, Джохар пришел с делегацией от ОКЧН к Доке Завгаеву и предложил ему: «Доку, ты чеченец, с какой помпой праздновалось твое избрание секретарем обкома партии ЧИАССР, как этому радовались я и весь народ. У нас нет вражды, возглавь родное движение за независимость, и ты будешь руководителем государства. Я даю слово, что весь чеченский народ будет тебя поддерживать…» На что Доку сказал: «Мне надо подумать, я отвечу через три дня», — и не ответил. Народ после этого вынес свой вердикт — закончилась эпоха правления Завгаева.

В это насыщенное событиями знойное лето мы жили сначала, как всегда, в доме у брата Басхана на нашей любимой улице Шекспира. Название этой улице дал Джохар, когда одним из первых построил маленький домик для себя и своей матери. Потом, значительно позже, напротив построил свой большой дом Бекмурза, его старший брат от матери Даны. Когда встал вопрос о названии, Джохар, учившийся в девятом классе, предложил назвать улицу именем полюбившегося ему английского драматурга и поэта Уильяма Шекспира.

Поселок тогда находился на значительном расстоянии от центра Грозного и назывался Катаяма.

Участок у Басхана был совсем маленьким, на нем помещалось только два абрикосовых дерева, еще в юности посаженных Джокером, сейчас они превратились в двух великанов, усыпанных бархатистыми оранжевыми плодами. Дети залезали на их ветви и пропадали в гуще зеленых листьев. Иногда, падая, мягко ударялся о землю переспелый абрикос. Из собранных плодов удаляли косточки и раскладывали их на крыше низкой времянки. Солнце сушило абрикосы, превращая их в изысканное восточное лакомство.

После успешной выставки в Грозном я воспряла духом. Мой «Абрек» занял на конкурсе второе место, и его даже хотел купить музей изобразительного искусства имени П. Захарова за 25 тысяч рублей. Но Джохар сказал, что не стоит заниматься торгашеством, после всех моих будущих экспозиций мы эту картину обязательно подарим историческому музею! Деньги нам, конечно, были нужны, но этот кавказский широкий жест мне понравился, а особенно его слова о моих будущих экспозициях. Итак, в надежде на будущую мировую славу я трудилась днем и ночью. Тем более, что чувствовала, как расту не только в своих собственных глазах, но и в глазах окружающих. С интересом и подолгу Джохар наблюдал за моими стараниями, иногда что-то подсказывал: «Не записывай свои полотна, тебе нужно просто вовремя остановиться». Часто советовал он так, как будто сам был профессионалом. А я рисовала все, что подворачивалось под руку: забор, кошек, палящее южное солнце на мостовой, сиреневые тени под навесом.

Однажды я попросила Басхана позировать мне. Он торжественно уселся на стул, поставленный в центр двора, закинув ногу на ногу, и замер, как перед фотографом. «Чувствуй себя свободнее», — умоляла я его, но ничего не получалось. «Тогда расскажи что-нибудь о себе». И это было как раз то, что надо. Басхан был большим юмористом и неутомимым рассказчиком. Солнце ослепительно сияло на его лысине, веселые зайчики скакали в живых карих глазах, в широкой улыбке сверкали золотые коронки, а он все говорил и говорил и весь светился юмором и смехом. Он жил на этом портрете так же, как в своих уморительных рассказах. «Завтра я допишу твой костюм, и портрет будет закончен», — сказала я и пошла отдыхать. Басхан тоже ушел довольный, но то, что случилось потом, не поддается никакому описанию.

Его многочисленные дочки побежали с портретом по всем соседям, спрашивая, на кого он похож. «Конечно, на Басхана, — отвечали те, улыбаясь, — какой есть, очень веселый». Этого им показалось мало. Проказницы провели несколько линий по белому полотну холста и пририсовали к шее Басхана вместо будущего костюма огромное белое яйцо с разбитой сверху скорлупой. В итоге Басхан, как только что вылупившийся цыпленок, вытянув шею и высунув голову из яйца, с прилипшими к блестящей макушке волосками, ослепительно улыбался радости дня и миру, открывшемуся перед ним. Вдоволь насмеявшись, они легли спать.

Утром я проснулась оттого, что Аслан, старший восемнадцатилетний сын Басхана, изо всех сил тряс и жал мне руку: «Спасибо тебе, Алла! Большое тебе спасибо!» Ничего не понимая, я вышла во двор и услышала не просто смех — гомерический хохот! Казалось, что смеялась вся улица Шекспира. Выяснилось, что ночью пришел Аслан, обиженный на Басхана за то, что тот недавно наказал его, вытащил этот злополучный портрет и по повесил его на воротах. С самого раннего утра все, кто шел на работу, останавливались и начинали смеяться. Услышав смех, подходили новые прохожие и подзывали знакомых. И так продолжалось бы до бесконечности…

Борис все еще работал шофером и экспедитором, развозя на своем грузовике по магазинам дешевых кур и яйца, иногда умудрялся «налево» торговать ими. «Это реклама твоей фирмы, — хохотали его покупатели, потому что все они принимали участие в его торговле.

С мрачным лицом Борис, повернувшись спиной к соседям, снял портрет. «А ты почему раньше не сняла?» — накинулся он на жену, которая смеялась вместе со всеми. Чтобы срочно исправить нашу ошибку, в этот день Басхан снова уселся в центр двора, но уже в черном выходном костюме и черной шляпе, которую он обычно, как принято у чеченцев, надевал во время похорон. До максимума сведя к переносице брови и горестно поджав губы, он сделал очень важное и значительное лицо. На меня он теперь пытался вообще не смотреть, и как я ни старалась его рассмешить, он не поддавался. На портрете получилось скорбное лицо, которое никто не узнавал, потому что в жизни он таким никогда не был! Он весь был соткан из лукавства и веселых шуточек. Улетела его душа, куда-то пропала вместе со смехом, растаяла вместе с солнцем, раньше сиявшем на лысине, прикрытой теперь черной шляпой. Да и что такое наша форма? Нечто непостоянное и изменчивое, как вода в реке или песок в пустыне. Только душа остается вечной и неизменной.