Йоханнес Штейнхоф - «Мессершмитты» над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943

После четырех месяцев изматывающих оборонительных боев на Кавказе я получил короткий отпуск домой из моей истребительной группы [16]. Когда отпуск был прерван неожиданным переводом в Северную Африку, я попросил как можно скорее переслать туда мои вещи. Спустя два месяца – мы к тому времени были уже на Сицилии – ко мне вместе с моим багажом прибыл и Толстяк. Он был моим денщиком в течение нескольких лет и хотел остаться со мной.

По узкой лестнице я поднялся в свою комнату. Напротив двери стояла моя раскладушка. Под стулом лежал небольшой коричневый чемодан, травмированный путешествиями по различным зонам боевых действий, в которые были вовлечены вооруженные силы Третьего рейха. Везде, где мой «мессершмитт» мог взлететь, этот ящик был моим постоянным компаньоном. Изобретательный Рибер имел опыт в заполнении его вещами, в которых я нуждался, пока более тяжелый багаж не догонял нас. Окна во французском стиле, выходившие на балкон, были широко открыты. Поверхность бухты тонула в вечерних сумерках, в то время как здания, склоны и скалы пылали глубоким желтым цветом. Эта картина потрясающей классической красоты причиняла боль, когда я вспоминал о серьезности нашего положения.

Я опустился на кровать, чтобы немного передохнуть. Запахи кухни Рибера распространялись по дому. Это была умиротворяющая атмосфера, тишина нарушалась только дружественными и знакомыми звуками – скрипом стула, шипением воды в трубах. И вдруг возник низкий рев авиационных двигателей.

«Веллингтоны» [17]сегодня стартовали рано! Я размышлял. Каждую ночь они появлялись сразу после наступления темноты. Подобно старым бипланам [18], используемым русскими, они играли беспокоящую роль, их задачей было поднять тревогу и помешать нашему отдыху. Они сбрасывали бомбы равномерно по кругу над аэродромом, штабом и нашими квартирами. Мы ненавидели их, поскольку ночи были короткими, за день мы переутомлялись и очень хотели спать.

Сразу же пробудившись от глубокого сна, которым все-таки забылся, я увидел Толстяка, стоящего в изножье моей кровати.

– Еда готова, – объявил он.

Деревянные ставни гостиной были закрыты, чтобы рои насекомых не попали внутрь. Вечер не принес облегчения.

За столом собрались все офицеры штаба – Штраден, Бахманн и Бернхард, молодой лейтенант, которого мы прозвали Бесенком. Хотя он был с нами лишь два месяца, никто не мог вспомнить, почему ему дали это прозвище. Он окончил школу в семнадцать, существовавшие ранее правила были изменены, что позволило ему поступить в офицерское училище и получить квалификацию летчика-истребителя после окончания сокращенных учебных курсов офицерского состава. Вскоре он должен был отпраздновать свой двадцатый день рождения. Старики в штабе заботились о нем и готовили к боевым действиям. Но после нашего прибытия на Сицилию Бернхард был тихим и отрешенным, словно чувствовал, что воздушная война вступает в новую фазу; без сомнения, легкомысленное настроение других его не касалось. Когда он говорил, создавалось впечатление, что он родом из другого мира и прилагает усилия, чтобы быть безупречно вежливым. Я думаю, что он мало спал или совсем не сомкнул глаз в прошедшие ночи.

С нами за столом также сидел фельдфебель Цан, который летал в моем штабном звене. По профессии автомеханик, он был одаренным пилотом и всякий раз, когда летел в качестве моего ведомого, действовал надежно, смело и точно. Рослый и очень порядочный, он был родом из Северной Германии и использовал каждую возможность, чтобы участвовать в вылетах.

Пока мы сидели за столом, электричество отключилось. Толстяк, всегда готовый к такому случаю, спокойно поместил между тарелок пузатую карбидную лампу. Она испускала жесткий синий свет и необычно громкое шипение. Штраден повернулся ко мне. Я понимал, что он хочет сказать нечто иное, нежели «Эта жара изматывает меня», или «Проклятое Средиземноморье», или «Я чувствую себя абсолютно разбитым». Казалось, в этом не было никакого смысла; все мы использовали один и тот же простейший словарь военного времени, который не передавал нашего истинного «я».

Плохо освещенные лица казались плоскими сине-зелеными масками. Как утомлен и измотан был каждый из нас! Прошли два месяца после нашей поспешной эвакуации из Северной Африки. В этот момент бледные лица свидетельствовали о том, чего никто не хотел признать: мы проиграли. Все, за исключением Бернхарда, достигли Сицилии в последний час, истощенными морально и физически. И было мало надежды, что обстоятельства изменятся.

Только, образно говоря, вцепившись в него зубами я смог убедить генерал-фельдмаршала [19]в том, что моей эскадре необходим отдых, ибо она больше не пригодная и не эффективная боевая часть, а потому должна прекратить боевые действия.

Приказ на отход поступил в самую последнюю минуту. Трагедия Туниса вступила в конечную фазу. Немецкие и итальянские части, вместе с остатками моей эскадры, сгрудились на узкой полоске земли, называемой мысом Бон, на своем пути к капитуляции. В течение той ночи, когда среди впавшего в отчаяние большинства начала распространяться анархия, мы получили телеграмму: «77-я эскадра должна немедленно прибыть на Сицилию». К счастью, когда это случилось, прежний опыт Сталинграда и плацдарма на Кубани заставил меня заранее, без уведомления командования, договориться о переброске на остров почти всего нашего наземного персонала и снаряжения.

Это было скорее поспешное бегство, чем отход. «Мессершмитты» эскадры приземлились в Трапани 8 мая [20]; они были пробиты пулями и не обслуживались в течение нескольких дней. Внутри фюзеляжа каждого самолета на коленях стоял механик, глядевший пилоту через плечо. Он занимал такое положение, с большим трудом пролезая через узкий люк отсека радиостанции. Без парашюта и не имея возможности покинуть свою тюрьму в случае критической ситуации, ему оставалось только надеяться на милость судьбы и мастерство своего пилота.

Остатки эскадры взлетали при драматических обстоятельствах. Воздушное пространство над мысом Бон, нашим последним плацдармом, контролировали истребители союзников. Мы провели ночь на маленьком лугу, который тогда, короткой североафриканской весной, представлял собой сплошное море цветов. Наши самолеты могли взлетать только в промежутках, когда «спитфайры» и «киттихауки» сменяли друг друга. Поднявшись в воздух, мы стремились уйти, летя на бреющей высоте. Были схватки и потери, и столбы дыма от сбитых самолетов отмечали наш курс.

Как только из моря поднялись синие контуры горы Эриче, переговоры по радиотелефону обрели прежнюю живость. Теперь, когда худшее осталось позади, вероятность упасть в море, не достигнув земли, или необходимость покинуть тяжело поврежденный самолет были столь незначительными, что казались абсурдом. Все после боя пребывали в эйфории. Переполненные счастьем, мы наслаждались немногими часами или днями жизни, предоставленными нам до следующего вылета.