Даниил Краминов - Дорога через ночь

Опасения его оказались напрасными. Дениз заявилась к нам утром вместе с дядей. Она была довольна собой и возбуждена, глаза ее блестели, щеки горели, а полные губы складывались в веселую и насмешливую улыбку, хотя радоваться было нечему и смеяться не над чем.

Старик был хмур и сердит. Игнорируя наши поклоны и заискивающие улыбки, он направился к раненому и отогнал сочувствующих и любопытных. Бегло осмотрел летчика и, брезгливо оттопырив бледные и вялые стариковские губы, начал развязывать бинт, сделанный старательными, но неумелыми руками. В это оттопыривание губ старик вложил все высокомерное презрение профессионала к жалким потугам любителей-дилетантов. Придвинув слабые, в очках, глаза вплотную к бедру раненого, фельдшер долго рассматривал рану, потом выпрямился, озабоченный и хмурый. У него было то недовольное выражение, которое так часто появляется на лицах врачей. Чем меньше они понимают болезнь или сложность ранения, тем больше это недовольство.

Непоседливый и говорливый "Петушок" был на этот раз медлителен и молчалив. Он смотрел на всех осуждающе. Старик накричал на Дениз, кипятившую воду, обругал меня за то, что поднес кастрюлю не с той руки, отчитал Степана Ивановича, загородившего свет, заставив того сконфуженно покинуть барак.

- Кость не затронута, - недовольно пробормотал он, оторвавшись, наконец, от раненого, и мы не могли понять, чем недоволен: то ли тем, что кость не затронута, то ли еще чем. - Кость не затронута, но рана серьезная. Я сделал перевязку. Настоящую перевязку, и вы не вздумайте снимать ее без меня. Понятно?

- Понятно, понятно, - торопливо согласился Устругов, в лицо которого старик уперся своими выцветшими глазами.

Когда фельдшер вымыл руки и, сложив инструменты, захлопнул саквояж, командир самолета приблизился к старику. Поблагодарив за помощь товарищу, летчик сунул в его руку свернутую четвертушкой пятифунтовую бумажку. Старик раскрыл кулак, осторожно и брезгливо развернул бумажку, взяв кончиками двух пальцев. Несомненно, он понимал, за что дали деньги, тем не менее изобразил на лице недоумение и повернулся к Георгию:

- Это что?

Тот пожал плечами, а новозеландец поспешно схватил меня за локоть.

- Скажите ему, что это его гонорар, награда.

Старик перенес свое недоумение и неприязнь на меня. Враждебно посверкивая злыми и от этого еще более светлыми глазами, оттопырил губы.

- Какой гонорар? Какая награда?

- Пять фунтов стерлингов за ваши труды, за беспокойство и все такое...

Фельдшер снова сложил вчетверо зеленоватую бумажку и с силой сунул деньги в нагрудный карман летчика.

- Труд мой таких денег не стоит, а за беспокойство этим расплатиться нельзя. Если боши узнают, что по зову беглых русских я перебинтовал и лечил сбитого английского летчика, сгноят меня в концлагере...

Он осмотрел нас, откинув назад сутулые старческие плечи, схватил саквояж и пошел к двери, намеренно не замечая наши поклоны. У двери, однако, остановился и через плечо бросил:

- К перевязке не прикасаться. Раненого не трогать. Вернусь и сделаю все сам.

- Когда вы вернетесь? - осмелился спросить я.

Старик не удостоил меня не только ответом, но даже и взглядом. Словоохотливый "Петушок" был в то утро серьезен и неприступен.

Новозеландец проводил его беспокойными глазами и обескураженно вздохнул:

- Странный старик. Непонятный...

- Ха-ароший старик! - восхищенно протянул Георгий. - Ха-ароший! Он много лучше, чем я думал... Много...

Фельдшер приходил в барак утром и вечером, менял перевязку, промывал рану, постоянно сохраняя на своем худом морщинистом лице недовольное выражение, сердито покрикивал на тех, кто помогал ему, и ругал мешающих. Лицо его становилось добрее, ругань тише, по мере того как штурман поправлялся. Он чаще заговаривал с обитателями, задерживаясь в бараке или усаживаясь с ними на скамейке под окнами. Обрадованный выздоровлением пациента, старик становился не только разговорчивее, но и хвастливее. У него опять появилась склонность философствовать на любые темы, та же непоседливость со взмахиванием руками и петушиный задор в спорах.

В то первое утро, едва сердитый фельдшер скрылся за дверью, новозеландец подошел ко мне и почему-то шепотом спросил, чем обидел он этого странного старика, отказавшегося от денег с таким негодованием.

- Везде и всегда врачи брали и берут за помощь, которую оказывают, сказал летчик, доставая деньги из нагрудного кармана и перекладывая в бумажник. - И никто не обижается. Наоборот, они обидятся, если вы не сунете солидную бумажку в их сложенную лодочкой ладонь. А тут... Странно, очень странно...

- Ныне многое странно, - отозвался Устругов, выслушав перевод. Разве не странно, что тут вот, в горах Бельгии, оказались в одном бараке русские и новозеландцы? Так же странно, что люди оказывают друг другу помощь, которая никакими деньгами не может быть оценена.

- Да, конечно, - согласился летчик. - Помощь, которую вы оказали нам, не может быть оценена никакими деньгами.

- Конечно, никакими деньгами, - повторил Георгий. - Мы бросились искать вас не потому, что хотели заработать. Даже не знали, кто вы. Знали только одно: люди, выпрыгнувшие из самолета, были на нашей стороне и нуждались в помощи.

Новозеландец подумал немного, потом тихо и неуверенно изрек:

- Люди чаще всего думают только о себе. Или прежде всего о себе. А уже потом о других.

- Если у людей общее дело, то думать о себе или прежде всего о себе, - заметил я, - это не только лишать других поддержки, но и обкрадывать себя. Если не подхватить общий груз вовремя, может быть, только одной рукой, он раздавит тебя насмерть, когда другие, лишенные поддержки, попадают от бессилия.

Новозеландец не сразу понял сказанное, а поняв, согласно закивал головой.

- Это верно, это очень верно. Вот потому-то новозеландцы не остались в стороне от этой войны. Думали, раздавят джерри Европу, до нас доберутся. Сейчас тут и наша маленькая помощь может оказаться полезной, а иначе нам придется только поднять руки и сдаться на милость победителя или умереть. А мы не хотим ни сдаваться, ни умирать.

Это объяснение, хотя и несколько напыщенное и декларативное, сблизило нас. Мы поняли, что наши новые и невольные соседи думают в общем правильно, хотя, может быть, и не совсем так, как мы. Георгий протянул летчику руку и назвал себя.

Тот пожал ее, прищелкнув каблуками:

- Джордж Гэррит.

- Джордж, Георгий, значит, - почти непроизвольно повторил я.

- Еще один Егор! - воскликнул Сеня, внимательно прислушивавшийся к нашему разговору. Имя новозеландца удивило и обрадовало его, и он тут же повернулся к товарищам по бараку и громко провозгласил: - Оказывается, Егоры не только в России водятся. И в Новой Зеландии - у самого черта на куличках - тоже Егоры живут.