Анатолий Краснопольский - Я прошу тебя возвратиться

В киевском госпитале у него было удалено четыре ребра. Потом приговор суда: смертная казнь, потом замена ее пожизненной каторгой, потом освобождение революцией... Я живу на улице Жадановского... Его поддерживала фельдшерская школа, созданная при госпитале. Ее, кстати, позже закончил герой гражданской войны Щорс.

Это было в 1914 году. Тогда наш киевский госпиталь принял четырнадцать тысяч раненых. Это была адовая работа врачей, сестер милосердия! Не хватало перевязочного материала, медикаментов и просто помещении.

Раненые ютились в наспех построенных бараках и палатках. Тогда солдата считали пушечным мясом. И мои коллеги, в ком бились сердца сынов отчизны, боролись за жизни человеческие оружием беззаветности, чуткости, бескорыстия, лечебного мастерства. Что ж еще, как не это, могло заменить лекарство?!

Я иду тихими утренними аллеями. Весной наш городок наряжается в густую зелень. Люстры каштанов разливают белый-белый свет, в высоких тополях дремлют низкие дождевые облака... Постой, постой... В те дни сорок первого, после того, как ть1 передал свои дела женщине-врачу, наш киевский госпиталь находился в Харькове. Значит, ты, отец, был где-то рядом. Л потом, уже в сорок третьем, госпиталь, наступая в составе Третьего Украинского фронта, дошел до Славянска...

Неужели все закончится на Славянске?!

Сворачиваю с аллеи направо, к дубу с дуплом, вытаскиваю из кармана два припрятанных ореха, стучу друг о дружку и вижу: на мой стук снижается по лестнице веток белка. "Машка, Машка!" - зову. Трещит, разламываясь, орех, и доверчивый зверек все ближе к лакомству. Наклоняясь до земли, открываю ладонь. Машка осторожно тянет мордочку. Смотри, острозубая, не прокуси палец. Через час моя рука и без тебя обагрится кровью, защитницей жизни. Белка неслышно опирается лапками о мою ладонь, хватает кусочек и мигом пропадает в кустарнике.

Я возвращаюсь из глубины ropoдкa, замедляю шаг у пятиэтажного корпуса. За его окнами новые человеческие драмы. Одна из них сейчас моя. До боли, до самозабвения. Станет ли она трагедией или я пересотворю ее в счастье?

Рядом со мной идут мои коллеги, сестры, нянечки спешат на смену. А вот и полковник Якубчик.

- Все белок кормишь? - спрашивает.

- Семь лет кормлю, Павел Федотович.

- Где-то ты прав, - невпопад говорит оп и берет меня под локоть.

Неужели наконец лед тронулся? Теперь, чтобы помочь старику окончательно утвердиться в своем решении, нужно добавить несколько слов. Только вот какие именно слова нужны на такой случай? Жаль, я не умею писать статеек в газету, как наш Женя Ангел. Надо подумать до вечера.

А вечером, была не была, иду к Якубчику прямо домой. Я понимаю старика: на службе толком и не соберешься с мыслями. Звонки, какие-то спешные совещания. Все это выбивает из цривычного ритма. Тут уж не до каких-то сверхсложностей.

В дверях встречает меня Аксинья Евдокимовна, женщина высокая и полная, с кухонным полотенцем через плечо.

- Не спит ваш супруг?

- Спит? - Она изумляется, стягивает с меня шинель, ведет в комнату.

Посередине комнаты стоит мой Якубчик на четвереньках, а на спине у него сидят внук и внучка и что есть мочи поют дуэтом, правда, насколько я успел разобрать, совершенно разные песни. В углу, рядом с телевизором, накрывшись полковничьим мундиром, сидел на горшке еще один наследник моего шефа.

- Павел! - хлестнула полотенцем в воздухе Аксинья Евдокимовна точно так же, как это делал после мытья рук ее муж.

Павел Федотович глянул снизу вверх на меня, довольный, растянул губы и без труда подполз ко мне. Дети перестали петь. Павел Федотович спросил:

- Пришел мучить меня?

- Пришел. - Я протянул малышам по шоколадке.

- Ему мало рабочего дня, - пожаловался он своей Ксюше, которая одной рукой, словно мух, смахнула с его спины детишек. - Ты, брат, чересчур современен.

- А вы слишком капитальны, как древние стены нашего госпиталя, - сказал я и пожалел, ведь может выставить за дверь и будет прав.

Но Павел Федотович лишь махнул рукой.

- Уже, дедушка, - сообщил человечек в полковничьем мундире и высоко приподнял попку над горшком.

- Посиди еще, - приказал деловито дед и участливо начал мне говорить о том, как этого внука пришлось сегодня наказать. - Понимаешь, назвал меня... - Якубчик шепнул мне в ухо это слово и продолжал уже громко: - Опи в садик сносят вес мирские драгоценности и делятся там всем поровну, а потом разносят. В моем долю отого слова не хватало, и на тебе, дедушка, получи.

Мы пили чай с коньяком. Под светом торшера лысая голова Якубчика блестела, как новый лакированный глобус. Где же те слова, какие я должен ему сказать?

- Павел Федотович, ведь кто-то должен сделать первый шаг! И почему бы это пе сделать в нашем отделении?

Якубчик иолез в шкаф.

- Прочитал я дневник твоего отца. Прочитал историю Федорова, - сказал он, протягивая мне тетрадь. - Это драгоценная вещь... Храни ее... Но понимаешь, твой отец остановился на том, на чем мы сейчас с тобой топчемся.

И я снопа рылся в твоих записках, копался в нашей семейной библиотеке, собранной тобой. И пристально глядел нa меня Пирогов, портрет которого ты переснял еще фельдшером в уездном городке Павлограде, в фотографии некоего Л. П. Кобалевского. Теперь этот портрет на моем столе... Тысячи раненых в сутки. Сотни осмотренных, прооперированных, выхоженных одним врачом!..

"Не хочу видеть Севастополь взятым..."

Утром я услышал раздраженный мамин голос:

- Ты уже на себя непохож.

- Прости, мама, я, наверно, мешаю тебе отдыхать.

- Ты тихий, как птица.

Ничего себе птица. Двигаю ящики, добираюсь к верхней полке, и книга с длинным названием "Диагностика и лечение вывихов шейных позвонков" грохается на пол.

В ночной тишипе это как атомный взрыв.

Маленькая моя, щуплая мама. В ту снежную зиму, уже без тебя, у нас не было дров. И она ходила в лес, рубила хворост и тащила его на себе десяток километров по морозу, чтобы мне было тепло. Она входила в комнату с заиндевевшими волосами, а лицо красивое, молодое, сильное. Вы оба такие.

Ты тогда ушел и не разбудил меня, чтобы я хоть на одну ночь меньше ждал тебя. Но ведь тем кто уходит, легче, чем нам, остающимся. А мама не брала меня в лес и, может, потому отморозила пальцы и до сих пор мучится. Сколько раз я запрещал ей стирать мои сорочки, а она все равно стирает и говорит, что так никто этого не сделает. Конечно, лучше мамы никто. Я доволен и тем, что у меня всегда есть чашка ароматного чая, а но воскресеньям твой любимый гречневый суп. Мне этого для счастья - вот так! А она, смешная: "Ты уже на себя непохож". Я говорю:

- Когда-то же надо быть на себя непохожим, мама: - Она сидит на тахте, смотрит на меня поверх очков:

- Неужели ты не понимаешь, что твое восстание против духовной сытости Якубчика захлебнулось, что ты исчерпал все, что остался один?!