Виктор Хелемендик - Всеволод Вишневский

Выступал он и на многотысячных митингах — впервые перед рабочими поселка Валуйки и крестьянами из близлежащих деревень. Речи будущего публициста и драматурга были понятны всем: короткие, ясные по смыслу, рубленые фразы, в которых чувствуется учащенное дыхание оратора. Такие же фразы ложатся на бумагу, на страницы дневника. Иной раз он не может удержаться, чтобы не писать воззвания и лозунги мелом — на стенах железнодорожных зданий.

Вторая половина 1919 года не радовала: белые и петлюровцы наседали со всех сторон. Бригада бронепоездов таяла на глазах: потери, потери — скольких уж нет в живых! Погиб Миша Донцов под Екатеринославом — один отстреливался от группы казаков. Тело его моряки отбили у белых, похоронили, сделали ограду.

30 августа пал Киев. От «Грозного», прибывшего в Гомель, осталась лишь искалеченная бронеплощадка. Некоторые матросы уходили в армию, другие же, храня верность Волжской военной флотилии, вернулись на «исходные рубежи», и среди них — Вишневский.

Флотилия зимовала в Нижнем. Всеволод снова бродит теми же улицами, что и год назад, заходит к знакомым, которые хотя и принимают с сочувствием, и потчуют радушно, но словно ждут от него ответа: «Когда же это все кончится? Бьют народ, ох, бьют… Свои своих, русских…»

Он отвечает как можно проще, понятнее.

И уходит в город. Вот Московская улица, где раньше бегал синий трамвайчик, вот лавочка, где он в 1918 году брал по утрам молоко, а в денежные дни — какую-нибудь «гастрономию». Ряды с навесом напоминают питерский Гостиный двор, Апраксин и Александровский рынки.

Странное это чувство — одиночество. Немало бы отдал Всеволод, чтобы оказаться сейчас в Питере, увидеть близких, ощутить их любовь, ласку, заботу о себе. А с другой стороны — все родственные связи и чувства сковывают: теперь он один, независим, никому не причиняет забот. Погибнет — некому рыдать.

Вон там, на высоком берегу, в городе столько осталось вдов… Год назад они провожали на фронт своих мужей. «Я шагаю вольными путями, — думалось Всеволоду, — и моя жизнь не отдана близким. Меня не тревожит сознание, что кто-то обо мне тоскует, я никуда не должен торопиться…»

На территории ярмарки, где во флигеле с пустынными комнатами и коридорами разместились моряки, пустынно. Ветер гуляет сквозь разбитые стекла. Холод, от зданий веет загадочной мрачностью. Настоящая трущоба.

Оставаться здесь в бездействии на целую зиму? В то время как Юденич, грозит Питеру, а с юга напирает Деникин? Нет, прочь усталость, думы об отдыхе, поездке в Питер. На фронт! На фронт!

«В эти дни, — писал Вишневский, — мы услышали призыв партии: „Пролетарий, на коня!“

В Первую Конную! Я не кавалерист и поэтому иду на бронепоезд „Коммунар“ № 56 в качестве пулеметчика. Берут охотно, там уже есть матросы, но их мало. Нас, Ушедших с корабля, трое. Едем на фронт…»

В письме отцу, единственному в то время близкому человеку, Всеволод объяснил свое решение так: да, можно было бы сейчас приехать в Питер, но он пожертвовал отпуском ради фронта; да, многие из его соратников ушли на командирские курсы, и его самого не раз хотели назначить командиром и без курсов, но он отказался — лучше быть рядовым, но знать свое дело как следует. Ну а во-вторых, он решил воевать до победы революции. В письме есть страшные в своей обнаженности и правдивости слова:

«Мне везет, то есть — я жив уже 5 лет… Война жестокая, в плен матросы не пойдут…» А затем, словно спохватившись, сообщает то, что, по его мнению, непременно должно интересовать отца: «Послал бы карточку, да как это сделать? Изменился мало: на щеке три шрама, похудел, маленькие усики, а то как был, так и остался».

Судьбе было угодно, чтобы пополнение попало в Первую Конную почти в самом начале активных боевых действий конницы Буденного против Деникина, в двадцатых числах октября. На бронепоезде моряков немного, но и армейцы опытные — с Восточного фронта. «Коммунар» поддерживает конницу, продвигается на юг. Позади жаркие бои под Воронежем, Харьковом, в районе Донбасса, впереди — Ростов.

Кроме пули, штыка, картечи и шашки, еще одна беда косит бойцов — сыпной тиф. На сей раз он настиг Вишневского. Бронепоезд ушел дальше, а его высадили в Харькове.

Вот он бредет по вокзалу, в жару пошатывается. Санитары подходят, один другому говорит:

— Дай ему воды.

Всеволод маузер отстегивает и шепчет:

— Уйди, пока жив…

И механически повторяет:

— Не пейте сырой воды…

Добился Вишневский направления в военный госпиталь, и в том было его спасение. А как попал в палату, взглянул вокруг невидящими глазами — так и провалился в небытие.

Он в бреду, и чудится ему: на огромной снежной равнине друг против друга две армии. На нем и его товарищах боевых шинели, прожженные угольями костров, ставшие жесткими от грязи; сапоги, изношенные в походах, выгоревшие фуражки, флотские бескозырки с выцветшими и ставшими из черных серо-розовыми ленточками; ватные штаны с оттопыренными гашниками, алые галифе и 75-сантиметровые клеши без клиньев. Над ними — полинялые от дождей и солнца, простреленные в боях красные флаги. По команде одного из командиров — «К церемониальному маршу!» — полки белых (оказывается, они уже сдались в плен, покорены), отдавая честь Красной Армии, тронулись мимо. Это был их молчаливый могильный марш: земля медленно, но неуклонно оседала под шествующими полками…

Выручил молодой организм, победил. Пришел в себя Всеволод — где оружие, маузер? Есть, на месте… Где газеты? Первая Конная уже на Кавказе.

Черное море снова будет нашим.

Спустя неделю в дневнике появляются радостные, прыгающие, обгоняющие друг дружку строки: «Весна идет! Новый подъем! Силы мои восстанавливаются. От смерти опять — в который раз?! — ушел. Я еще жив! О, как хорошо! Разрешили пойти в город. Бреду по солнышку. Ноги как будто подменили: не гнутся — как протезы. Читаю фронтовые сводки, расклеенные на стенах домов и на заборах…»

Лишь только немного окреп, потребовал, чтоб выписали. «Сейчас я так рад, что выздоровел, — сообщает Всеволод в письме к отцу от 19 марта 20-го года, — хотя по правилу надо лечиться: уши и ревматизм, но нужен хороший госпиталь или санатория, ванны, электролечение и т. п. Здесь же этого нет».

Он устал, и если бы не сознание долга, остался бы в тылу, пошел бы работать в газету или отправился на Волгу. Но вот прочел телеграмму РОСТА: «Взят Новороссийск!» И — не выдержала душа, рванулась к морю, на Кавказский фронт. Он стремится быть если не на корабле, то среди моряков. К тому же есть и законное основание: незадолго до болезни Вишневского командир бронепоезда «Коммунар» № 56 получил телеграфное распоряжение Морского Генерального штаба: срочно откомандировать из армейских частей всех матросов для получения назначения на флот.