Владимир Бараев - Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

В порту Кале эскадра взяла на борт кораблей войска корпуса генерал-фельдмаршала Воронцова. Как же горячо встретили они наши корабли под Андреевским стягом! Пять лет находились бывалые воины вдали от родины. Особенно поразило Бестужева то, что почти все солдаты научились говорить по-французски. И какие женщины провожали наших усатых солдат, сумевших разгромить Наполеона и покорить сердца француженок! Некоторые из них вышли замуж за русских и ехали на новую родину. Удивление, радость и гордость за наших молодцов овладели Бестужевым. Он не воевал, но возвращался с победителями и понял: никакими наградами не окупить заслуг русского солдата перед Отечеством. И он достоин лучшей доли по возвращении на родину!

Но уже в пути домой Бестужев убедился, как жестоки офицеры со своими солдатами. И когда один из них решил устроить порку солдат, провинившихся по какой-то мелочи, Николай и Мишель Бестужевы пошли к князю Воронцову и под предлогом того, что на корабле дамы, а их общество на обратном пути значительно увеличилось, попросили отменить наказание. Князь выслушал и согласился с ними. Позднее он стал новороссийским и бессарабским генерал-губернатором, наместником Кавказа. Сохранив добрую память о том плавании и о Бестужевых, он пытался помочь их брату Александру…

«Воспоминания — единственный рай, из которого нет изгнания», — говорил Андрей Розен на каторге. В Петропавловской крепости Бестужев не знал этого афоризма, но воспоминания помогали преодолевать тягость заточения и мрачные мысли о будущем.

Отдавая вопросные листы Лилиенанкеру, Бестужев понимал, что его ответы не удовлетворят Следственный комитет и расправы ему не миновать. Мысль о пытках и расстреле постоянно преследовала его в первые дни, и ему казалось, что это от малодушия. Однако позднее он узнал, что об этом же думали и Розен, и Якушкин, и многие другие стойкие узники.

Однажды утром дверь загремела и отворилась необычно громко — в каземат вошел высокий, седой как лунь старец — протоиерей Петропавловского собора отец Стахий. Видимо, решив воздействовать на узника мягкостью и смирением, он молча и значительно смотрел на Бестужева. Сколько страшных тайн узнал он на исповедях отчаявшихся мучеников, сколько слез и мук увидел за долгие годы службы в крепости! Будучи уверен в том, что святой отец пришел причастить его перед смертью, Бестужев встал на колени и сказал:

— Начинайте, батюшка, я готов.

Но отец Стахий попросил его подняться и указал на постель. Не поняв жеста, Бестужев продолжал стоять на коленях, готовый принять благословение, мысленно уже переступив порог вечности.

— Ну, любезный сын мой, — дрожащим от волнения голосом молвил священник, — при допросах ты не хотел говорить. Я открываю тебе путь к сердцу милосердного царя. Этот путь — чистосердечное признание.

Словно подброшенный неведомой силой, Бестужев вскочил на ноги и с презрением сказал:

— Постыдитесь, святой отец! Как вы, служитель Христовой истины, решились унизиться до постыдной роли шпиона?

Глаза отца Стахия расширились от удивления.

— Так вы не хотите отвечать? — спросил он после паузы.

— Не хочу и не могу! Меня и без вас допрашивали.

— Жалею о тебе, сын мой, жалею…

— Пожалуйста, оставьте меня без вашего сожаления!

Долгое время никто, кроме солдат-инвалидов, обслуживающих узников, не заходил к нему. Сбившись со счета дней, проведенных в каземате, Бестужев начал догадываться о другом роде смерти, предуготовленной ему, о смерти, убивающей не сразу, не вдруг, а постепенно, каждодневно, перемежая свои пытки мучениями души и тела.

Тем и страшно одиночное заточение, что человек, не зная своей дальнейшей судьбы, впадает в полное отчаяние и, не выдерживая духовных и телесных мук, если не сдается на милость судей, начинает сходить с ума или пытается наложить на себя руки.

Немало соузников хотело покончить с собой в те дни. Среди них Анненков, Свистунов. Но удача, если можно так выразиться, сопутствовала лишь Булатову. Последнего выносили из каземата поздно ночью. Шум и возня разбудили весь равелин. Один из солдат потом сказал, что Булатов будто уморил себя голодом, однако позже выяснилось, что тот разбил себе голову о стену каземата.

На каторге, в Сибири, вспоминая тех, кто лишился рассудка, соузники насчитали более десятка товарищей. Именно одиночное заточение положило начало душевной болезни Андреевича, Николая Бобрищева-Пушкина, Андрея Борисова, Враницкого, Горожанского, Дивова. Позже заболели брат Петр, Торсон, Ентальцев, Фурман Шаховской. В нервических припадках закончил свои дни и умер в Енисейске Якубович.

А Бестужеву помогло участие одного охранника. Придя однажды утром с прибором для мытья и стрижки, он шепнул ему, чтобы Бестужев поставил табурет за углом печи, дескать, там теплее. Став спиной к двери, хотя и без того их не было видно, он подал зеркальце и шепнул:

— Посмотрите, на что вы похожи.

Бестужев глянул и не узнал себя — под глазами темные круги, небритые щеки провалились.

— Ведь вам скучно, — шептал солдат, орудуя ножницами и гребнем, — попросите книг.

— Да разве можно? — удивился Бестужев.

— Другие читают, почему же вам не можно?

Чувствуя жалость и расположение старика, он осмелился спросить, кто сидит рядом, и узнал, что там действительно брат Николай, а далее — Одоевский и Рылеев.

— Не можешь ли ты отнести записку брату?

Солдат помолчал, явно колеблясь, а потом сказал:

— Пожалуй… Но нас за это гоняют сквозь строй.

Что за бесценный русский мужик! Бестужев готов пасть на колени перед нравственным величием этого солдата, не развращенного даже многими годами тюремной службы. И не стал пользоваться его добротой и бескорыстием: зная, что Бестужев ничем не может вознаградить, солдат все же хотел помочь. Когда Бестужев спросил его имя, тот ответил:

— Зачем вам мое имя? Я человек мертвый.

Тогда-то Бестужев и узнал, что никто из охранников не может выходить из равелина, этой тюрьмы в тюрьме.

На следующее утро Бестужев попросил майора Лилиенанкера принести какую-нибудь книгу. Тот удивленно глянул па него. Сейчас ответит: «Не положено-с». Но Бестужев неожиданно услышал: «Я доложу-с». И вскоре ему принесли девятый том «Истории Государства Российского». Книгу Карамзина он прочитал еще в 1821 году, как только она вышла в свет, но сейчас он был безмерно рад ей. Судьба словно еще раз решила познакомить его с причудами деспотизма, чтобы приготовить к тому, что его ожидает.

Еще при первом чтении Мишель невольно думал не только о судьбах Отечества, но и о своих предках. Ведь именно Иван Грозный жаловал в 1550 году Андрею Бестужеву поместье под Москвой. А ранее, в 1477 году, Иван III даровал Афанасию Бестужеву описную вотчину в земле новгородской. Не от него ли дошло по наследству имение в Сольцах на Волхове? Этого Мишель и его братья не знали. А самый ранний из известных им предков, Гавриил Бесстуж, жил в начале XV столетия. Один из его сыновей, по прозвищу Рюма, дал начало роду Бестужевых-Рюминых.