Наталья Баранова-Шестова - Жизнь Льва Шестова. Том 2

femmeотлично прислуживали. Позавтракали на славу — даже французы, видно, были очень довольны и едой и вином, на которое они здорово, не по-нашему, налегли. Потом в гостиной пили кофе — французы очень насчет ликеров старались, а мы — не очень. Еще шампанское туда-сюда, и то в меру — а к ликерам только один Володя оказался способен. К 3 1/2 часам французы уехали — и тогда началось самое веселое интересное. Герман — как всегда в таких случаях, всех вдохновлял. Он сел за рояль и такую музыку завел, что, в конце концов, не только молодые, но и Анна в пляс пустилась… И так было, пока и самому Г. захотелось плясать. Тогда уже меня засадили за рояль — я играл рондо, а Герман командовал не своим голосом над пляшущими. Но к 5 ч. пришлось спешно кончать, т. к. в 6 часов уходил поезд, а ехать на вокзал нужно было на метро: забастовка шоферов тогда еще продолжалась. Так-то мы отпраздновали Танину свадьбу. Все было отлично — только тебя не хватало. И это было вдвойне обидно, т. к. все было по твоей идее устроено. А так у нас ничего нового. Таня и Жорж уже вернулись и сегодня начали свою работу у Hachette. У А. теперь меньше работы, она свободнее и чаще ходит к мамаше. И я стараюсь бывать почаще, чтобы ей было меньше заметно твое отсутствие. А Соня к ней ходит ежедневно: приносит с собой вязанье и сидит подолгу. Обе Надежды производят самое лучшее впечатление. Они великолепно ухаживают за мамашей — прямо удивляешься их умению и выдержке. Мамаша тоже к ним, видно, привыкла и не жалуется. [5.03.1934].

Вскоре после этого радостного события, 13 марта, 88 лет от роду скончалась мать Шестова Анна Григорьевна. Шестов пишет Лизе, Льву и Саше:

Получил ваши письма. Понимаю, как вам трудно было, может быть, труднее, чем нам. Нас каждый день второй половины этой зимы уже подготовлял к тому, что неизбежно должно было наступить. С января мамаша начала хворать. Сначала у нее сделалось внутреннее кровоизлияние

и врачи почти тогда не надеялись, что ее удастся спасти. Но все-таки удалось. Она настолько оправилась, что начала ходить по комнате и даже раскладывала пасьянс. Но через несколько дней она снова слегла; начался сперва бронхит, а потом становилось все хуже и хуже — и, несмотря на то, что принимались все возможные меры, она с каждым днем ослабевала и уже чувствовалось, что роковой конец неизбежен. 13 марта к вечеру все кончилось. Фани не было в Париже — но ей все-таки удалось за день до кончины мамаши приехать: ее вызвали по телефону. Трудно все это было. Единственным нашим утешением было и остается до сих пор воспоминание, что мамаша была избавлена от тех ужасов, которые выпали на долю многих людей ее поколения — что до последних дней она не знала сама нужды и не видела у своих детей и внуков нужды, трудно себе даже представить, что было бы с ней, если бы случайно не сохранилась ей возможность жить, не прибегая к помощи детей, у которых самих ничего не было. А ведь сколько старых людей оказались в таком положении и как легко могло бы случиться, что и она бы оказалась в таком положении. Бог ее от этого избавил, и каждый раз, когда я об этом вспоминаю, я не знаю, как благодарить Бога за это.

Очень, конечно, было грустно, что вас не было с нами в это время. Но что можно было поделать? Вызывать вас из такого далека мы не решались. Знали, что трудно — но приходилось мириться. Теперь вообще такие времена, что постоянно приходится мириться с тем, с чем мириться не хотелось бы. Вот и мы столько лет не виделись — никак не выходило ни нам приехать к вам, ни вам к нам. Начались было — лет 8 тому назад переговоры у меня с сионистами, но ничего они, кроме беготни по разным учреждениям [не дали]: мне с евреями не везет. Теперь я получил письмо от доктора Эйтингона, переехавшего из Берлина в Иерусалим. Он пишет, что возобновит переговоры, и выражает полную уверенность, что меня пригласят в Палестину. Д-р Эйтингон человек очень энергичный и, кажется, со связями в сионистских кругах — при том, в этом я не сомневаюсь, он в самом деле сделает все от него зависящее, чтобы добиться моего приезда. (22.04.1934).

В апреле 1934 г. в Париж приехал Мартин Бубер. Шестов был рад приезду Бубера, с которым его связывала искренняя дружба. 8 апреля Бубер навестил Шестова в Булони, а 13 апреля Шестов устроил в его честь прием у Ловцких, описанный Фонданом:

У госпожи Ловцкой, сестры Шестова. Прием Мартина Бубера. Эдмон Флег, Шлецер, д-р Либ, немецкий теолог в изгнании, и др… Чудесное лицо старого раввина Бубера. Красивое лицо мудреца, скрывающее внутреннюю глубину, откуда слова, на прекрасном, мелодичном, немного грассирующем французском языке текут медленно, обдуманно… Разговор идет о немецких, европейских событиях, о Гитлере, фашизме и коммунизме…

«Мы живем в эпоху действия, — говорит Бубер, — когда человечество осуществляет все свои мечты, но только в карикатурном виде. Однако я думаю, что человечество могло бы быть счастливо — насколько это возможно. Земля достаточно велика, она производит достаточно обильно. Но что же делать? В отчаянии человечество совершает самые безумные попытки. Создается впечатление, что именно сейчас собираются убить библейского змея».

«Вот это именно то, что следовало бы сделать, — отвечает Шестов. — Уже много лет, день и ночь, я борюсь со змеем. Что Гитлер по сравнению со змеем?» (Фондан, стр.18, 19).

Через некоторое время Шестов беседует с Фонданом о Бубере:

Я расхожусь с Бубером вот в чем: он бы хотел обойти первородный грех, наследственность и т. д. Я тоже знаю, как и он, насколько абсурдна, возмутительна, невероятна идея о первородном, наследственном грехе. Я говорил ему об этом. А он ответил мне, что для него этот грех

начинается не с древа познания, а с преступления Каина. Для меня это бессмысленно. Грех — это знание. Я бы сказал по этому поводу, что не Достоевский написал настоящую критику чистого разума, а сам Бог, сказавши: «когда ты обретешь познание, ты умрешь». Я знаю, что мне возразят, что это не критика и т. д.

В тот момент, когда человек отведал плод познания, он приобрел Знание, он потерял свободу. Человек не нуждается в познании. Спрашивать, ставить вопросы, требовать, доказательств, ответов — как раз и значит, что он не свободен. Познать — это познать необходимость. Знание и Свобода несовместимы. А Бердяев мне говорит: почему вы хотите отнять у меня свободу познания? (Фон- дан, стр.25).

В это время Шестов пишет Фондану о своей главной работе:

Enfin, j'ai regu un mot de vous, mon cher ami. Des ennuis "ordinaires": il faut done remercier Dieu de vous avoir epargne des ennuis — extra-ordinaires! Je voudrais bien vous voir, mais je ne peux pas accepter a present votre invitation. Moi, j'ai aussi mes "ennuis": je suis contraint de creer. Et, quoi qu'il est entendu que?a vous apporte de grandes delices, je doit vous dire que je n'eprouve que de grands ennuis. Gallimard [73]est pret кprendre mon Kierkegaard et je dois, avant de partir, laisser кSchloezer le manuscrit tout a fait pret. Or, il faut ecrire (creer!), ecrire, ecrire — autrement je n'arriverai pas a bout jusqu'au 20 juillet. Peut-etre trouverez-vous un moment pour passer chez moi? Nous pourrons mutuellement nous plaindre de nos ennuis